Евгения Леваковская - Нейтральной полосы нет

— Значит, вы никогда и не знали о существовании этих людей? — кивнув на экран, спросил Утехин.

Вопрос был поставлен точно. Ни с Волковой, ни с Шитовым Иванов не был знаком, но не знать об их существовании он не мог, общий план операции наверняка был ему известен. Скажи Утехин: «Они показывают на вас», — Иванов мог бы подумать, что его берут на пушку, А заданный вопрос должен был его насторожить.

Он и насторожил. Пальцы под столом еще быстрее бесшумно забарабанили по колену.

— Понятия не имею, — после секундного промедления ответил Иванов.

— Ну что ж… — Утехин медленно протянул руку к кнопке вызова конвоира. — Значит, в ограблении дома Вознесенского вы не участвовали. Ну, а о происшествии в Сокольниках поговорим в другой раз.

Вот тут Иванов испугался.

— О каком происшествии? — быстро спросил он, уже не пытаясь скрыть охватившую его тревогу.

— О том самом, в котором вы лично участвовали, — сказал Браславский и нажал кнопку. Кнопка была ближе к нему, чем к Утехину.

Конвоир уже вошел, когда Иванов решился.

— Ну вот что, — сказал он. — Давайте мне бумаги. Может, я что и вспомню.

— Вы человек молодой, и в вашей памяти мы не сомневались.

Беря стопку чистой бумаги, Иванов объявил торжественно, что дергать его, то есть вызывать на допрос, пока не надо, что он сам напишет и пришлет.

— Мне сдается, — сказал Утехин, когда Иванова увели, — вероятнее всего, он уверен, что человек, которого он ударил ножом, убит. Так и Татьяна показывала. Он не знает, что человек поправляется, дал показания. И пусть пока не знает. Но все-таки ему здорово страшновато. Вероятнее всего, он повторит свой ход. Он охотно принял на себя, как самое легкое, квартирные кражи. Сейчас для него самое легкое — колосовское дело. Там ему грозит наименьшая ответственность. В самом ограблении он по сути не участвовал. Проведи-ка ты завтра, Вадим Иванович, опознание, вызови Заварину.

— А ну как старая дура не опознает? Тогда Иванов упрется. Может, он сам больше напишет? А уж если нет, тогда попробуем Заварину.

— Тут есть резон, — заметил Браславский.

На том они и порешили.

Иванов, по всей видимости, ночь проработал. Через администрацию следственного изолятора Утехин в первую же половину дня получил на нескольких страницах отличным почерком написанную явку с повинной.

Пространный этот документ они читали опять-таки втроем у Вадима.

— С этими явками с повинной прямо-таки обнаглели, — сказал Браславский. — В наручниках голубчика привезли, а он, оказывается, явился с повинной. Сегодня из Дмитрова приезжали, тоже рассказывают. С поличным взяли вора, прямо в магазине. Сумел вырваться, обежал квартал и через проходной двор явился с повинной!

Иванов винился пространно, с подлинной фантазией повествуя о том, как — если объективно! — незначительно его участие в колосовском деле. Вовлек его Громов, поскольку он, Иванов, всегда интересовался иконографией и понимал толк в древнерусской живописи. Слышал о колосовской иконе и картине. Под видом сантехника пройти ничего не составило. Дальнейшие подробности ему неизвестны. А потом Громов просил, Громов умолял продать икону. Да и в самом деле, уж если они ее взяли, так не вешать же обратно? О картине он ничего не знает, Громов сам с ней разделался, а икону, что правда, то правда, он продал, вот и вся его вина, за которую готов нести ответственность. Продал какому-то, кажется, ученому человеку, раньше его никогда не видел и не знает. Встретились случайно в Третьяковке, разговорились и — продал.

— Да, — со вздохом сказал Браславский, когда Утехин зачитал им длиннейшее послание. — Если бы не тяга к древнерусскому искусству, самое время ему в литературный подавать. Четко излагает, собака!

Опознание все равно надо было провести, его и провели.

Трое молодых людей, одного возраста, типа и сложения, были предъявлены Завариной. Иванов стоял в середине.

И тут произошло то, чего не исключал Вадим.

Женщина владела собой плохо. Едва она вошла и увидела своего Сантехника, по ее дряблому, глупому лицу пошли пятна. Лицом она управлять не могла, и сердце было ей неподвластно, началась одышка. Но уж во всем остальном надо было отдать ей должное, держалась она, как Жанна д’Арк, неколебимо решив не выдавать. Кто знает, может быть, этот недурной парень был последней ее надеждой. Влетело же ей в лоб в сорок с лишним лет украситься перманентом.

Она больше ни разу не взглянула на Иванова, повернулась к Утехину, сказала: «Нету здесь его!» — и в лице ее было отчаяние.