Георгий Лосьев - Вексельное право

Барак действительно стоял на отшибе, на самой окраине города, и реальных надежд заполучить покупателя было немного. Евстигнеев втайне и сам думал, что придется уезжать ни с чем, и собирался все заботы по продаже владения поручить соседям. Однако он догадался дать публикацию в газете, и покупатель явился.

Прибыл он в пролетке и вошел, не постучав, – высокий и сутуловатый, патлатый, с худющим лицом, на котором застыло выражение брезгливой злости.

Не здороваясь, окинул жилье беглым, но цепким взглядом, носком ботинка пододвинул к себе табурет. Закурил.

– Следовательно, уезжаешь, пролетарий?

– Еду, – отозвался Евстигнеев. – На новостройку, в Ташкент, стал быть.

– А деньги получил?

– Аванец… – Евстигнеев взглянул на гостя с некоторой опаской. – Сдал в сберкассу, хе-хе! Так-то оно вернее.

Патлатый усмехнулся, и без того злобное его лицо покривилось.

– Не бойся, пролетарий! Еще не запродал домик? Впрочем, кому такое гнилье нужно… Ну, а вот я возьму! Барак снесу. К чертовой матери! И построю новый дом… А вот участок у тебя основательный. Мне участок требуется…

– Не садик ли разводить? – с интересом спросил Евстигнеев. – Участочек и вправду подходящий. А какой фрукт полагаете выращивать?

– Огурцы! – буркнул патлатый. – Огурцы и… бурундуков!

Евстигнеев хихикнул в кулак.

– Веселый вы человек, однако. Выдумаете же!

– И еще буду ананасы выращивать. И плоды дерева манго. Видал ананасы? Их, стервецов, в шампанском жрут. Король поэтов Игорь Северянин советовал: «удивительно вкусно, искристо и остро…» Не знаком с Северяниным? Напрасно! А я вот был знаком… Ну, сколько же ты хочешь за свой землескреб? – перешел он снова на деловую почву.

Евстигнеев внимательно оглядел гостя, задержал взор на его обшарпанных штанах и на огромных, сбитых ботинках.

– Дак… Оно, как сказать… – ответил он неуверенно. – Владение, само собой, не то штобы… Однако вопче…

– Сколько, спрашиваю?

– Да ить, не наживать же. Ну… три сотни, и вся тут. Изволите осмотреть снаружи?

– Не изволю! – поморщился патлатый. – Не надо. Значит, три сотни? Покупаю!

Из внутреннего кармана пиджака он вытянул толстую пачку червонцев, и Евстигнеев тихо ахнул. Не спеша отсчитал тридцать бумажек и, развернув их веером, как бы в преферансе, бросил на стол.

– Считай!

Тут Евстигнеев изумился до невозможности. Все шло как-то наизнанку, навыворот, против общепринятых деловых норм.

Разве так быстро расстаются с трудовыми деньгами?..

Евстигнеев взял со стола одну бумажку, поднес к свету, различил водяной знак. Все натурально.

– Что ж считать? – сказал он, снова положив кредитку. – Видать, человек вы обстоятельный…

– Считай! – с внезапной злобой выкрикнул странный покупатель.

Дрожащими пальцами Евстигнеев быстро пересчитал деньги и спрятал.

– Купчую-то будем делать? Может, так, без нотариса? Напишу расписку – и вся недолга?

– Иди ты с расписками!.. – рявкнул лохмач. – Привыкли, дьяволы: без бумажки ни шагу. – Он показал Евстигнееву кукиш. – А вот этого не хочешь? Ты, пролетарий, смывайся отсюда. Сейчас же! Понял? Чтоб и духом твоим здесь не воняло! Вяжи узлы!

На этот раз Евстигнеев возмутился.

– Ну, это уж тово… Куды ты меня, на ночь глядя, гонишь? Да ведь и собраться надоть: одежа, обувка, постеля. Завтра – с нашим удовольствием!..

– Я тебе по-русски говорю: уматывай немедленно! Ты свое первородство собственника продал за мою чечевичную похлебку? Продал. Ну и пожинай плоды своего безрассудства! Впрочем, вот что: сколько тебе за все твои столы, чашки, плошки-поварешки?

Евстигнеев совсем опешил и взглянул на жену.

– Вот и не знаю, как и сказать, дорогой товарищ… Конечно, наше добро не князево, а все ж денежки плачены. Тут подсчитать надоть.

– Подсчитывай! Даю времени полчаса.

Жена Евстигнеева, до того молча наблюдавшая за сделкой, всхлипнула.

– Вы, товарищ приезжий, уж не обессудьте глупую бабу! Жаль нам, поди, – сколь трудов положено…

И тотчас взяла другой тон:

– А как думаете куплять? И со скатерками, занавесками? У нас в кладовке еще тулуп овчинный да две шубейки…

– Стоп! – зыкнул покупатель. – Не тяни, баба!

Евстигнеева снова всхлипнула, но тут же утерлась подолом и, устремив на лохмача совершенно сухие глаза, выпалила:

– В таком разе и в две сотельных не уложишься. Вот что я вам скажу: вещи наши по-честному нажиты и первого сорту. Две с половиной заплатишь?

– Эк тебя раздирает, пролетарочка! – усмехнулся лохмач. – А ты мне нравишься, бабенция! Что ж, быть по-твоему.