Георгий Лосьев: Рассказы народного следователя

– Зачем пожаловал?

– Освободи от мобилизации, Михей Созонтьич! – взмолился Афонька. – Желаю податься в скиты…

– Так… – сказал Чупахин, сверля просителя глазами. – Грехи замаливать? А ну, иди во двор, сволота! Иди, иди – калитка отперта, и нечего с парадного лезть!

Афонька перешагнул через подворотню и очутился в обширном дворе. В дальнем углу буторил вилами навоз чупахинский работник. Чупахин, шедший позади, накинул на калитку щеколду и крикнул:

– Финоген! Спускай кобеля с цепи!

А сам заслонил калитку с наганом в руке и только покрикивал кобелю:

– Ату его, варнака! Рви его, сукина сына! По мясам, по мясам, собаченька!

…По улицам шлялись пьяные мятежники, бухали в воздух из бердан и дробовиков, орали песни, а Селянин брел окровавленный, с жалкими обрывками штанов, и первый раз в жизни плакал. От стыда и ненависти.

Отлежавшись, пошел к прасолу Ваське Жданову, которого бандиты назначили «начальником милиции».

– Вызволяй… – хмуро сказал Афонька.

– Вызволить не могу, – ответил Васька, обдав Селянина густой струей перегара. – А к себе в милицию – с нашим удовольствием.

Афоньке вручили бумажку с печатью упраздненного советской властью волостного старшины и дали берданку. Бумажку Афонька прочесть не смог, а попросить Жданова застеснялся.

Селянин отпраздновал назначение трехдневным беспробудным пьянством, от которого стоял такой шурум-бурум в голове, что, проснувшись на четвертый день в незнакомой комнате, Афонька изумился: как, что, почему, где? Рядом храпела и пускала слюни сорокапятилетняя женщина – местная фельдшерица, широко известная свободными взглядами на любовь.

Вошел Жданов, поздравил Селянина с законным браком – мол, вчера поп окрутил молодых – и тут же назначил Афоньку в секретную командировку: надо было выехать в соседнюю волость, разыскать, арестовать и расстрелять одного из немногих скрывшихся коммунистов.

Проезжая мимо дома, где размещался штаб мобилизации, Афонька увидел у коновязи упряжку Чупахина с известным на всю округу иноходцем Бураном. Афонька тпрукнул и огляделся: у коновязи хрумкали сено еще несколько упряжек. «Видать, совещание у Чупахина», – мелькнула мысль. Он подвернул к коновязи, втиснул свою, «казенную», упряжку между Чупахинской и еще чьей-то, соскочил с ходка и направился к дому, где два полупьяных часовых резались на крыльце в очко.

– Ты что? – спросил один из бандитов. – Не велено пускать в дом. Обождь!

Афонька присел покурить. Отсюда, с крыльца, чупахинский Буран игреней масти и Афонькин служебный игренька были неотличимы, как два окунька. А ходки… что ж, ходки как ходки: и вблизи-то не скоро разберешься.

Афонька выкурил до конца здоровущую цигарку и поднялся.

– Видать, не дождусь, когда ихня говорильня кончится.

Он спустился с крыльца, закинув за спину свою берданку, и отвязал чупахинскую упряжку. Застоявшийся Буран взял с места размашистой рысью. Афонька оглянулся: часовые по-прежнему резались в картишки.

Проехав бандитский секрет на сельской околице, Селянин резко свернул в сторону города. А когда скрылась из виду Колывань, заорал ликующе на маячивший еще собор:

– Богородице-дево, радуйся! С новым Игренькой поздравляю тебя, Чупахин! Прощай и ты, жена богоданная, прощевай, Жданов! Эй, Буранушко, не выдавай, сокол ясный!

…И вот – неожиданная встреча с давним знакомцем… «Ох, и денежек ты из меня высосал, Лександр Степаныч!» – подумал Афонька. А Галаган все посматривал на свои золоченые часы.

Так проехали еще с десяток верст, шагом…

Теперь уже все: погони не будет. Мысленно Афонька намечал дальнейшие свои действия так: в городе раздобыть документы на Бурана и навсегда податься из сибирских краев на Чуйский тракт, в Китай, в Монголию, в Урянхай… Мало ли есть мест, в которых сидят знакомые пофамильно людишки, посредничавшие в сбыте краденых гуртов.

Афонька думал, не отрывая глаз от знакомого, привычного и родного пейзажа, что на шестьдесят верст растянулся между мятежной Колыванью и советским Новониколаевском. Собственно, ничего особо привлекательного в этом пейзаже не было – чахлый, плесневелый подорожник перемежался с буйными космами травяной всяко-всячины: тут и лопушник, и овсы – дичок, и ковыль – степная грусть, а меж ними белые венчики гранатника, густо пересыпанные маковым пурпуром, вспышками огоньков, розами шиповника и еще бог весть какими цветами, от которых пахло медом и свободой.

– Эх, жизнь, Лександр Степаныч, – прервал молчание Селянин. – Сколь ни езжу – надышаться не могу! Красота божья!..