Андрей Константинов - Полукровка. Крест обретенный

Самсут с Габузовым старательно пытались не пропустить никого, и в результате количество гостей неумолимо подкатывалось к сотне с лишком. Одни афинские Тер-Петросяны занимали список в пол-листа (за минусом, естественно, господина Рюпоса). За ними, уступая лишь совсем немного, шли пирейские докеры Сергея с примкнувшим к ним рыбаком Жорой, кипрские силы правопорядка, представленные Овсанной и ее родней (местные представлял Толян, назначенный шафером), интербригада адвокатов, парижанки Габриэль, Ануш и Берта. Примчался из Кепинга Матос — к глубокому облегчению Самсут без новой супруги. (После того как Самсут рассказала матери о своей шведской встрече с отцом, Гала Тарасовна прорыдала всю ночь. А на следующий день они с Матосом, выпав из социума, проболтались неизвестно где, вернувшись лишь глубокой ночью. При этом глаза у Галы блестели будто у нашкодившей кошки). Наконец, Габузов умудрился даже отыскать престарелого правого крайнего нападающего из команды Марселя, некогда игравшего вместе с покойным Семеном Луговуа.

Все эти люди прибывали в Петербург и останавливались: кто в гостиницах, кто у Габузова, а кто и в обеих квартирах Самсут, которые очень скоро превратились в настоящие проходные дворы. Словом, суматошная жизнь била ключом. Но на последнюю ночь Карина решительно выгнала всех из старой квартиры Самсут.

— Надо же девичник устроить, — смеялась она. — Нам с Сумкой напоследок тоже о многом поболтать хочется.

В эту ночь они действительно переговорили о многом.

— …Видишь, я же говорила тебе, что счастье можно найти только через обретение себя, а себя обрести — через корни. Ты вон, гляди, совсем другая стала, самостоятельная, смелая, настоящая армянка.

— Да все это не так просто, Каринка. Корни — корнями, но скорее все произошло из-за того, что мне встретилось столько разных и замечательных людей.

— И все армяне, заметь! — не унималась Карина.

— Да брось ты, — рассмеялась Самсут. — Прежде всего, они просто хорошие люди. А хорошие люди, как и плохие, есть среди всякого народа. И вот без этих хороших людей я не узнала бы о себе так много нового, не открыла бы в себе того, чего и не подозревала никогда, понимаешь? Доброта вызывает доброту, благородство влечет за собой благородство, смелость чужого поступка — свое собственное мужество. Я в последнее время все вспоминаю одного старика…

— Какого? Самвела-агу что ли?

— Нет, не его, а совершенно незнакомого старика-армянина, которого видела однажды около моей бывшей школы. Когда в начале лета я шла увольняться и ужасно, честно говоря, трусила, а он согнал с газона какого-то нового русского с его навороченной машиной. И ведь совсем старый был, а не побоялся, и парень, не поверишь, послушался! И это так тогда меня собрало, подстегнуло, что ли. И тогда-то, наверное, все и началось.

— А все-таки здорово, что Сергей — тоже квартерон, — гнула свое непробиваемая Карина. — Значит, в детях ваших крови-то будет уже половинка!

— А мне говорили, что полукровки — это самые неустойчивые существа на свете, кровь их в разные стороны так и тянет.

— Глупости! Раз на раз не приходится! Наоборот, они все талантливые и умницы! Короче, надо тебе армянский учить.

— Наверное, придется, — вздохнула Самсут, у которой армянские буквы всегда вызывали восхищение, но, так сказать, эстетическое, при этом выучить их ей всегда казалось делом немыслимым. — А то и правда, все вокруг, вроде, говорят, только мы с Сергеем, как рыбы молчим.

— Ну, Сергей-то, не в пример тебе, многое понимает и даже говорит, он вообще к языкам способный. А бабушка твоя, помнишь, как пела! — вдруг вздохнула Карина и посмотрела на портрет, тускло мерцающий в окружающей полутьме. — Помнишь, про волка?

— Про волка? Это про которого ты тогда Нине Ивановне сказала?

Как-то раз, когда в десятом классе глупая училка по географии в очередной раз занудила про ответственность, значимость и долг партии, Каринка свела черные брови в тонкую полоску и буркнула: «Ну, пошла волку Евангелие читать!» Самсут тогда сразу представила себе величественную географичку, в позе пастора потрясающую огромной книгой над головой съежившегося, но, тем не менее, внимательно смотрящего исподлобья, как бы половчее ее цапнуть, волка — и громко рассмеялась. С тех пор это выражение, так поразившее Самсут своей образностью, стало одним из ее любимых, и она научилась прикрываться им, как щитом, от всяких занудных, но неизбежных вещей.