Адам Кеннеди - Принцип домино

Наконец она призналась ему, сказала, что хочет уйти от него и уехать со мной. Но он продолжал жить по-прежнему и вел себя так, как будто ничего не знает. А вскоре он умер, а мы с Телмой попали в тюрьму.

До замужества ее звали Телма Честер. Все мужчины в ее семье последние сто пятьдесят лет копали уголь. Когда шахты в ее родном городе истощились, то же самое постепенно произошло и с семьей. Люди разъехались, вымерли, кто попал в тюрьму, а кто начал жить на пособие по безработице.

Она была маленькой и худой, с карими глазами и красновато-каштановыми, как у лисенка, который живет в

стае, как гадкий утенок, и не растет потому, что у него не хватает сил драться за свою долю еды. И все же в глубине ее души оставалось нечто упрямое и твердое. И нечто теплое и любящее, что ни презрение, ни ненависть не могли убить. Когда мы нашли друг друга, расстаться было уже невозможно. Даже после суда у Телмы не возникало никаких сомнений, и меня сомнения не мучали, пока я не просидел в тюрьме какое-то время; тогда я начал понимать, сколько мне еще оставаться за решеткой, и что это означает. Что это означает для меня, а главное — для нее.

Я написал ей письмо. Очень долго я не мог вразумительно и точно написать, связно изложить свои мысли. Даже когда я его закончил, письмо звучало напыщенно и жестоко, но я ничего не мог поделать.

Я написал, что много передумал, пытаясь найти ответ на многие вопросы, но так или иначе мне предстоит сидеть в тюрьме до тех пор, пока не стукнет почти пятьдесят, а может быть, гораздо больше. Поэтому ей нет никакого смысла ждать, пока меня выпустят на свободу, зарабатывая на жизнь уборкой постелей в чужом доме или работая продавщицей в грошовом магазине.

«Поэтому больше не жди от меня писем. Мне хочется писать тебе, но я этого делать не буду. И прошу — не пиши мне. Знаю, что тебя это очень обидит, и мне самому тошно от этой мысли, но не могу придумать, как бы поменьше обидеть тебя. А когда ты привыкнешь к этой мысли, дела пойдут лучше, и ты сможешь хоть как-то наладить свою жизнь».

Вот такое письмо. Потом я перестал писать ей и сам не читал ее письма, кроме последнего. Три года я носил его в кармане рубашки, пока от пота чернила не побледнели, а бумага не протерлась насквозь. Но задолго до этого я уже знал письмо наизусть, по крайней мере, самое важное в нем, самый конец.

«Твое письмо меня не удивило, я уже давно жду его. Твой ход мыслей мне знаком. Я люблю тебя за то, что ты так написал. Я знаю, ты думаешь о том, что для меня лучше. Но выбрось это из головы, не терзайся. Ты знаешь, что я буду писать, даже если ты не ответишь мне. Это единственное связующее звено между нами, и я не могу отказаться от него. Я не могу вынудить тебя делать то, чего ты не хочешь, с чем ты не согласен. Но помни — для меня ничего не изменилось. И тебя не будут держать в тюрьме вечно».

После этого трудно было отправлять ее письма назад, но я стоял на своем. Когда ее освободили из тюрьмы под честное слово, в день посещений она приехала в тюрьму Хобарт, и я отказался увидеться с ней. Полгода она приезжала в тюрьму каждый день посещений, но мы так и не увиделись. Потом она перестала приезжать, а я бросил думать о ней. Я вынуждал себя, как вынуждал себя вообще не думать о жизни на свободе.

Но внезапно у меня зародилась безумная, нелепая мысль о том, что я смогу выйти на свободу. Я умирал от желания узнать, где Телма, найти ее. Она опять обрела плоть. Впервые за пять лет я чувствовал ее рядом со мной, маленькую и теплую, худенькую и гладкую, как ребенка, слушал, как она шепчет и смеется, обнимает меня, трогает и целует и засыпает, положив голову мне на плечо.

Я не мог заснуть полночи, а днем с нетерпением ждал Тэгга, но он не приходил. Я ждал, мучился, обливался потом, а потом вообще перестал думать о нем. Я понял, что дело не выгорело. С самого начала вся история была бессмысленной. Ну у кого есть власть обойти «Бурильщика» и всю паршивую тюремную систему, освободить меня, вырвать за эти стены, на воздух? А если у кого-то такая власть и была, почему выбрали именно меня? Кому я нужен, по какой причине? Что я могу сделать для этих людей, что стоило бы таких трудов? На все эти вопросы у меня был только один ответ — ничего. Я перестал задавать себе эти вопросы, я просто продолжал надеяться, отчаивался, потом надежда возвращалась.

Прошло три недели после того, как я видел Тэгга в последний раз, и неделя после того, как я сделал, установил, покрыл морилкой и покрасил полки в зале для совещаний. За мной опять пришел Баукамп, но без Тэгга.