Ю Несбё - Красношейка

— Ваша дочь живет одна?

Харри прикусил язык. Фёуке отпил немного из кружки и начал перекатывать кофе во рту. Стало тихо.

— С ней живет мальчик. Олег.

Он смотрел куда-то вдаль и больше не улыбался.

Харри поспешно сделал два вывода. Может, конечно, чересчур поспешно, но если они верны, то во-первых, одной из причин, почему Синдре Фёуке переехал в Майорстуа, был Олег. А кроме того, у нее есть сожитель.

— Я не могу многого вам рассказать, Фёуке. Как вы понимаете, наша работа…

— Я понимаю.

— Хорошо. Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали мне о тех норвежцах, которые были с вами в Зеннхайме.

— Эх. Нас там было очень много.

— О тех, кто еще жив.

Фёуке ухмыльнулся:

— Не хочу показаться циником, но тогда все становится гораздо легче. На Восточном фронте мы дохли как мухи. Из моего взвода каждый год гибло процентов шестьдесят.

— О, боже, совсем как завирушки…

— Что?

— Прошу прощения. Пожалуйста, продолжайте.

Харри сконфуженно уставился в чашку.

— Штука в том, что вероятность на войне растет по экспоненте, — сказал Фёуке. — Если тебя не убили в первые шесть месяцев, твои шансы выжить многократно возрастают. Ты уже не наступаешь на мины, пригибаешься, когда бежишь по траншее, просыпаешься, услышав, как щелкает затвор винтовки Мосина. И понимаешь, что незачем быть героем и что твой лучший друг — это страх. Через шесть месяцев нас, норвежцев, почти не осталось, но мы, выжившие, чувствовали, что уже не погибнем на этой войне. И большинство из нас обучалось в Зеннхайме. По ходу войны кто-то проходил обучение в Германии. А кто-то прибывал прямо из Норвегии. Те, кто приезжал из Норвегии безо всякого обучения…

Фёуке покачал головой.

— Погибали? — спросил Харри.

— Мы даже не успевали выучить, как кого зовут. Да и зачем? Это трудно понять, но даже в сорок четвертом на Восточный фронт потоком шли добровольцы, когда мы, кто был там, уже давным-давно поняли что к чему. Они, бедолаги, думали, что идут спасать Норвегию.

— Я так понял, что в сорок четвертом вас уже там не было.

— Верно. Я сбежал. В тысяча девятьсот сорок третьем, под Новый год. Я дважды побывал предателем. — Фёуке улыбнулся. — И оба раза оказывался не в том лагере.

— Вы воевали за русских?

— Да, воевал. Я попал в плен. Мы там чуть не умерли от голода. Как-то утром нас спросили по-немецки, разбирается ли кто в связи. Я имел об этом какое-то представление и поднял руку. Оказалось, что в одном полку погибли в бою все связисты. Все до единого! На следующий день я уже тянул полевой телефон. Мы воевали в Эстонии против моих бывших товарищей. Это было под Нарвой…

Фёуке приподнял чашку и взял ее обеими руками.

— Я лежал на пригорке и видел, как русские штурмуют немецкую пулеметную позицию. Немцы просто косили их, как траву. Горы трупов: сто двадцать человек и четыре лошади — лежали перед ними, когда наконец пулеметы перегрелись. Русские кололи немцев штыками — экономили патроны. Вся атака длилась не больше получаса. Сто двадцать погибших. А впереди — другая позиция. И там происходило то же самое.

Харри видел, как дрожит чашка в его руках.

— Я знал наверняка, что погибну. Причем за дело, в которое я не верю. Я не верил ни в Сталина, ни в Гитлера.

— Почему же вы тогда пошли на Восточный фронт?

— Мне было восемнадцать. Я вырос в глуши, в далеком хуторе в Гюдбрансдале, где не видел почти никого, кроме ближайших соседей. Мы не читали газет, у нас не было книг — я ничего не знал. О политике я знал только то, что мне рассказывал отец. Из всей нашей родни в Норвегии остались только мы, остальные уехали в США еще в двадцатых. И мои родители, и все соседи были ярыми квислинговцами и членами «Национального объединения». У меня было два старших брата, они тоже туда записались. Они пошли в «Хирт», [40] «Хирт» — фашистская организация штурмовиков в «Национальном объединении» в 1940–1944 гг. (Прим. перев.) и им дали задание — вербовать в партию молодежь, иначе их отправили бы на фронт. Так, во всяком случае, они мне сами объяснили. Потом я узнал, что на самом деле они вербовали доносчиков. Но было уже слишком поздно — я уже отправлялся на фронт.

— А на фронте вы стали думать иначе?

— Я бы так не сказал. Большинство из нас, добровольцев, больше думали о Норвегии, а не о политике. Для меня поворотный момент наступил, когда я понял, что воюю не за свою страну. Вот так, очень просто. Поэтому сражаться за русских мне тоже было не намного приятнее. В июне сорок четвертого, когда я служил лоцманом в таллиннском порту, мне удалось пробраться на корабль шведского «Красного креста». Я схоронился в трюме и пролежал там трое суток. Я отравился угарным газом, но пришел в себя в Стокгольме. Оттуда я направился дальше, к норвежской границе, самостоятельно, на свой страх и риск. Дело было в августе.