Андрей Дышев - Женат на собственной смерти (сборник)

Наконец ему надоело сорить стружками. Ворохтин отшвырнул ветку в сторону, вогнал нож в рыхлую сердцевину пня и посмотрел на Киру:

— Смотрела последние репортажи с островов?

— Смотрела, — ответила Кира, опустив журнал на колени.

— Что нового?

— Ничего. Бревин обмазал лицо глиной, чтоб комары не кусали. Лагутин невозмутимый какой-то стал, ничто его не волнует, не беспокоит, и говорит тихо, чуть не засыпая перед камерой.

— А Ботаник?

— Тот умница. Из березовой коры сплел корзинки, подвесил к дереву и хранит в них стратегический запас ягод и кореньев…

— Кто из них будет следующим?

— Что? — не поняла Кира.

Ворохтин встал и принялся ходить вокруг пня, глядя на траву, будто искал грибы.

— У меня не выходит из головы Гвоздев, — произнес Ворохтин. — В том, что за всем этим стоит Саркисян, я не сомневаюсь. Но чьими руками он все это делает? Руками Гвоздева?

— Что делает? — не поняла Кира.

Ворохтина злило, что Кира его не понимает.

— Ты что думаешь? — спросил он, остановившись перед ней и закрыв собой солнце. — Что Павлов шел по пляжу к воде и заметал за собой следы? Чушь! Это убийца Павлова, уходя с пляжа, заметал за собой следы.

— Убийца? — повторила она. Журнал съехал с ее колен, упал на траву и раскрылся. На глянцевой странице загорелый мускулистый мужчина рекламировал изящные трусы в полоску.

— Убийца! — подтвердил Ворохтин. — И Павлов и Лена были убиты. Не хочешь написать об этом статейку? Или взять у меня интервью на эту тему?

С пляжа донесся дружный смех. Монтажер отбил мяч в прыжке, и тот, сделав свечку, упал Гвоздеву на голову. Помреж с виноватым видом чесал темечко, а монтажер костерил его.

— И он будет убивать дальше, — сказал Ворохтин, глядя на Гвоздева. — Рейтинг передачи взлетит еще выше, рекламодатели начнут давить друг друга в очереди, а продюсер будет грести деньги лопатой, пока не останется последний робинзон… Интересно, Саркисян уже решил, кто останется?

— Неужели это мог сделать Гвоздев? — произнесла Кира. — Такой интеллигентный молодой человек! А как же он добирался до островов? Моторки ведь у всех на виду. А только попробуй заведи — такой треск начнется!

— А зачем моторка? Он, как и ты, мог приплыть на обычной весельной лодке.

— До Первого еще можно доплыть на веслах. А сколько придется грести до Четвертого? — возразила Кира.

— Для здорового парня это не проблема, — ответил Ворохтин. — Кстати, а где ты брала лодку?

Кира махнула рукой в сторону:

— Вон, видите постройки? Это детский лагерь. Там же есть лодочная станция. — И тотчас ее осенило: — Хотите, я схожу туда и спрошу, кто и когда брал напрокат лодку?

Ворохтин скептически посмотрел на Киру.

— Так тебе и скажут!

— Скажут! — заверила она. Она загорелась этой идеей и вскочила с шезлонга.

— Очень хочется?

— Как вы не понимаете! Это же настоящее журналистское расследование!

— Понимаю. Жареных фактов захотелось. Сенсации.

Кира стиснула губы и гордо вскинула голову.

— Скажите мне, пожалуйста, за что вы так ненавидите журналистов?

— А ты мне скажи: что ты все время паришься в своей штормовке?

— Не ваше дело! — обиженно ответила Кира и, повернувшись, быстро пошла по берегу в сторону детского лагеря.

— Твои соперники, поди, сейчас с голодухи пухнут, а ты кашу с мясом жрать будешь, — сказал Безымянный, помешивая ложкой в котелке. — Совесть не мучает?

Примус тихо гудел, бездымное синее пламя было неподвижным, словно выточенный из лазурита конус, перевернутый кверху дном.

Лагутин натянуто усмехнулся, пожал плечами и пробормотал:

— Каждый по-своему устраивается в этой жизни.

— Ах, сукин ты сын! — покачал бритой головой Безымянный, зачерпнул ложкой кашу и подул на нее. — Устраивается! Да если бы не я, жрал бы ты сейчас заячью капусту вприкуску с мухоморами!

— Будем считать, что мне повезло, — мягко отступил Лагутин.

— Вот именно, повезло! — согласился Безымянный, раскладывая кашу по мискам. — «Пол-лимона» заработаешь, не голодая и ничего не делая! Такой халявы мне даже во сне не увидеть! Я вот таксиста ножиком припугнул и какие-то гребаные десять тысяч рублей из его карманов вытряхнул. А получил за это девять лет с конфискацией. Считай, по году за каждую тысячу. Сколько тебе пришлось бы сидеть за пятьсот тысяч? Пятьсот лет? Эх, мама не горюй!

Он тихо засмеялся, показывая мелкие гнилые зубы, и в уголках его хитрых и жестоких глаз веером собрались глубокие морщинки.