Наталья Андреева - Смерть по сценарию

— Ты красивее.

— Разве? — пытался бороться с ее скверным вкусом я. — Зато его можно посадить, и он никуда не денется, не убежит по своим делам, спокойно сядет в компании других кукол и будет вместе с ними пить понарошечный чай.

— А стишки он умеет придумывать? Про краба? Паша, расскажи!

И я заводил свою шарманку в двадцатый раз:

— Жил-был краб, восемь лап, белые носочки, ползает в песочке…

Стихи Соня так и не научилась сочинять сама, она вообще была девочкой практичной, в мать, и всегда лучше считала, чем читала. Это у нее в Веру,

Вера… Да, я всегда называл свою единственную тетку просто Верой, она старше меня на десять лет и у них с моей матерью родным был только отец. Их с трудом можно было даже назвать сестрами, так они ссорились, а иногда и в открытую враждовали. Это было из-за бабкиного наследства, которое они не поделили, когда та умерла, оставив завещание, что огромный старый дом и усадьба размером в половину гектара отходит к обеим сестрам в равных долях. Моя мать никак не соглашалась свою долю ни уступить, ни продать, говорила, что в этой усадьбе ее корни и предки не простят, если чужие люди будут хозяйничать в доме и в саду. Это было с ее стороны простое, ничем не мотивированное упрямство, у нас тогда уже была и эта дача, и свой огород, но деревенский дом в ста километрах от Москвы, где мать родилась, отдать целиком в чужие руки она не хотела.

Со временем там все пришло в упадок: дом, старый сад, где древние ветви яблонь по-прежнему ломились осенью от зелено-красных твердых, как само дерево, плодов, потому что яблоки были в основном поздних сортов, из тех, что кладут на зиму в лежку, пересыпая ржаной соломой. Я до сих пор помню, как в детстве с упоением повторял загадочные, непонятные названия, пробуя их на вкус, как и сами яблоки: «штрифлинг», «пепин-шафран», «анис». Из этого сада, как и из моего детства, я еще помню изумительные кусты смородины: в июле ветки провисали до земли под тяжестью длинных висячих гроздьев, алых, как совсем свежая, еще не свернувшаяся артериальная кровь.

Так вот, из-за того сада они и ссорились, Вера и моя мать. Тетка хотела после смерти бабушки все это продать, ей всегда нужны были деньги, любые, лишь бы удачно попробовать их крутануть. Вера часами могла обсуждать мать, и, каюсь, часто я был ее согласным собеседником.

Тогда я думал, что тетка мне ближе, чем родители, те мне просто иногда мешали. Если не врать, то мешали всегда, потому что мать слишком любила меня опекать, причем такой мелочной, настойчивой заботой, что становилось тошно от постоянных приставаний и немыслимого количества еды, которое она старалась в меня запихнуть. Отец же просто изводил своими дачными делами, железками, заводом, на котором работал, попытками развернуть меня лицом в сторону другой, более «мужской», по его мнению, профессии, для чего звал в гараж к работягам или на улицу, под березу, — забивать в домино «козла». Они были для меня всего лишь типажами: обычный, крепкий мужик из простой рабочей семьи и домашняя курица — директор детской библиотеки. За библиотеку, конечно, безмерно благодарен, потому что мать не жаловала больничные и с гипсом на вывихнутой руке или соплями в носу я часто ошивался там, среди пачек наваленных в хранилище журналов, которым пришел срок быть списанными из читального зала.

Именно среди этой макулатуры все и случилось с моим писательством: вдруг в мозгу открылся какой- то краник, и мысли потекли, словно вода, и я увидел свою судьбу с того момента у той пыльной книжной полки и до самого конца, до стакана с отравленным вином. А когда увидел, то уже ничего не захотел менять.

Мои родители три года назад разбились в автокатастрофе. Что поделаешь, автомобиль — самый опасный вид транспорта, но некоторые обстоятельства этой смерти мне и сейчас не слишком хочется вспоминать. С ними в тот день ехала Вера, это была поездка на девять дней, прошедшие после похорон какой-то их общей двоюродной сестры. Отец вез обеих на своей старенькой «копейке», зимой, по скользкой дороге, а на шипованную резину мать все время жалась. Где-то за городом машина неудачно заскользила на повороте, перевернулась, обычное дело, но снега в том году было мало, а склон слишком крутой. Они перевернулись не один раз, но Вера осталась жива, она-то все потом и рассказывала, перемежая нытье словами: «Ну что я могла, Паша, а?» Не знаю, что там она могла, потому что, по словам врачей, отец погиб сразу, а мать была еще жива, когда Вера выползала на шоссе в ужасном, по ее собственным словам, состоянии. Она все время при этом говорила, что при падении разбился ее сотовый телефон, а машин на дороге не было, как не работал и первый попавшийся в конце концов телефонный автомат. Я не знаю, насколько это все правда, но мать просто замерзла от потери крови в снегу и, не приходя в сознание, умерла в больнице на следующий день.