Мария Спасская - Роковой оберег Марины Цветаевой

— Муся, да разве можно? — оторопела Анастасия. — За это и расстрелять могут!

— Мне все равно, — безразлично откликнулась Цветаева. — Можно, нельзя — какая разница? Все мысли мои только о Сереженьке! А если он ранен? А вдруг убит? Нет, даже думать не хочу! Господи, — надрывно взмолилась Марина, рискуя разбудить Алю, спавшую в углу комнаты на заваленной тряпьем кровати. — Господи, если Сережа останется жив, никуда его больше от себя не отпущу, буду повсюду идти за ним как собака!

Только теперь Цветаева младшая обратила внимание, что сестра скручивает самокрутки из пожелтевшей газеты и смешанного с мусором табака.

— Боже мой, Муся, ты что же, махорку куришь? — воскликнула Анастасия. — Где ты ее взяла?

Не отрываясь от своего занятия, Марина устало проговорила:

— А, это? Грабитель оставил. С неделю назад залез к нам с Алей, походил, посмотрел на нашу нищету и неустроенность и, ничего не взяв, смахнул со стола на пол мусор и отсыпал махорки, оставил газету и пару конфет. Пожалел, получается. Хороший человек.

— Ведь Аля недавно болела, зачем же ты гуляешь с ней по такому морозу? — растерялась сестра.

— Какой там гуляю, — невесело усмехнулась Цветаева. — Брегет ходили закладывать. Чтобы муки купить. Подходит срок перезаклада, а денег нет. Ася, милая, что мне делать? Если не выкуплю брегет — сердцем чувствую, случится непоправимое. Сейчас переписываю мемуары для князя Волконского, он обещал помочь, очень надеюсь, что заплатит достаточно для выкупа.

Ася покачала головой, взяла веник и принялась наводить порядок в запущенном жилище сестры. Расчеты на князя оправдались. Через три дня, стремительная и легкая, похожая на египетского мальчика, Марина буквально ворвалась в ломбард. Встала в конец длинной очереди из исхудалых людей, прижимающих к себе то немногое, что уцелело от прежней жизни, и стыдливо отводящих друг от друга затравленный взгляд. Марина с трудом дождалась, когда настанет ее черед заглянуть в полукруглое окошко. Служащий вскинул на нее безразличные глаза и деловито принял квитанцию.

— Перезаклад? — скучным голосом осведомился он.

— Нет, выкуп, — живо откликнулась Цветаева.

Служащий с интересом посмотрел на клиентку и уточнил:

— Вы уверены?

Теперь все несли сдавать ювелирные украшения и предметы старины, и практически никто их не выкупал. Ценились еда, дрова, теплая одежда, а золото и бриллианты ничего не стоили. Изредка особо оптимистичные граждане возвращались, чтобы перезаложить какую нибудь бриллиантовую брошь в надежде, что хорошие времена не сегодня завтра вернутся и этой брошью будет что украсить… Но за все время военного коммунизма мало кто вернулся, чтобы окончательно выкупить свой залог.

— Абсолютно уверена, — резко отозвалась клиентка, выкладывая на прилавок деньги.

Служащий окинул изумленным взглядом гражданку с мерцающими зелеными глазами и, пересчитав ассигнации, звякнул о прилавок массивными золотыми часами на серебряной цепочке. Марина взяла талисман и, ощутив в руке его тяжесть, тут же испытала небывалое спокойствие и уверенность в завтрашнем дне. Не чуя под собой ног, Цветаева шла домой по Борисоглебскому переулку, почти не касаясь утоптанного снега, торопясь увидеться с сестрой и рассказать ей, что теперь все будет хорошо. Марина вбежала в покосившийся дом, за время революции как то внезапно просевший и обветшавший, и, поднявшись на второй этаж, столкнулась с Асей. Сестра стояла перед дверью единственной пригодной для жилья комнаты, как будто боялась пропустить возвращение М. Заметив поднимающуюся по лестнице сестру, она взмахнула измятым конвертом и радостно заговорила:

— Муся, радость то какая! Только что принесли письмо от Эренбурга! Прости, я не удержалась — прочла. Илья пишет, что нашелся Сережа! Сережа жив, представляешь? И даже не ранен! Он в Чехии, учится в Пражском университете!

— Мы с Алей немедленно едем к нему, — решительно проговорила Марина и устремилась мимо сестры в комнату собирать вещи.

Я отлично помнила, как к матери попали эти часы. Случилось это в Сент Женевьев Дюбуа, когда Марьяна вела экскурсию по Русскому дому, где доживали свой век белогвардейские эмигранты. Когда мы собирались в пригород Парижа, мама рассказывала, что еще до моего рождения она частенько водила экскурсии по Русскому дому. И как то к юной маме, которая тогда и не думала становиться мамой, а училась на четвертом курсе института и проходила в Париже практику, устремился благородного вида старик на инвалидной коляске, явно намереваясь ей что то сказать. Приблизившись к Марьяне, он учтиво поцеловал ей руку и по русски, но с легким акцентом, проговорил: