Филлис Джеймс - Череп под кожей

– До свидания, сэр.

Вернувшись в кабинет, Гаскин обнаружил, что его посетитель с задумчивым видом сидит и держит мраморную руку, и невольно содрогнулся. Горриндж положил изваяние на подушечку и уставился на Гаскина, который, отыскав маленькую картонную коробку, принялся выстилать ее изнутри оберточной бумагой.

– Вам она не нравится? – спросил он.

Гаскин мог позволить себе говорить откровенно. Рука была продана, а мистер Горриндж никогда не отказывался от покупки, когда цену уже обсудили. Он опустил руку в коробочку, стараясь касаться не ее, а только подушечки.

– Не могу сказать, что мне жаль с ней расставаться. Мне в целом симпатичны фарфоровые модели человеческих рук, которые так нравились людям Викторианской эпохи и использовались как подставки для колец. На прошлой неделе ко мне поступил один прекрасный образец, но манжета вокруг запястья оказалась со сколом. Вам бы это не понравилось. Но детская ручка! Да еще «отрезанная» таким образом! Я считаю, это омерзительно, возможно даже – попахивает извращением. Это мои личные чувства к этому объекту. Вы знаете, какой я человек. Такая вещь навевает мысли о смерти.

Горриндж бросил последний взгляд на броши, прежде чем их завернули и положили в коробку.

– Но такие ассоциации не настолько обоснованны, как в случае с драгоценностями и чепцом вдовы. Я согласен с вами. Сомневаюсь, что это «похоронное» изваяние.

Гаскин уверенно сказал:

– Тут дело в другом. Эти вещи меня не беспокоят, как и другие ритуальные принадлежности. Но с рукой все иначе. По правде говоря, я невзлюбил ее, как только она попала в магазин. Всякий раз, когда я смотрел на нее, у меня кровь стыла в жилах.

Горриндж улыбнулся.

– Я должен провести эксперимент над моими гостями и понаблюдать, как они отреагируют. В следующие выходные на Корси будут играть «Герцогиню Амальфи». Если бы это было изваяние мужской руки в натуральную величину, мы могли бы использовать его в качестве реквизита. Но, даже пребывая в полном отчаянии, герцогиня едва ли могла бы спутать ее с рукой мертвого Антонио.

Эта аллюзия не тронула Гаскина, который никогда не читал Уэбстера.

– И в самом деле нет, сэр, – пробормотал он и улыбнулся своей хитрой, льстивой улыбкой.

Через пять минут он наконец проводил клиента и поздравил себя, преждевременно уверившись (ибо, несмотря на взлелеянную в себе чувствительность, он никогда не был провидцем), что никогда больше не увидит руку давно умершей принцессы.

Менее чем в двух милях от того места, в кабинете врача на Харли-стрит, Айво Уиттингем, свесив ноги с кушетки, наблюдал, как доктор Крэнтли-Мэзерс шаркающей походкой возвращается к столу. На докторе, как всегда, был старый, но хорошо сшитый костюм в тонкую полоску. Ни один больничный атрибут, такой как белый халат, никогда не вторгался на территорию его кабинета. Да и сам кабинет с аксминстерским ковром, эдвардианским письменным столом со снимками внуков сэра Джеймса и его выдающихся пациентов в серебряных рамах, фотографиями со спортивных состязаний и портретом некоего явно процветающего предка, который взирал на них с резной каминной полки из мрамора, явно преисполненный гордости за это заведение, больше походил на обиталище ученого, нежели врача. К тому же здесь без особого усердия следили за чистотой, препятствующей распространению инфекций. Однако, как подозревал Уиттингем, бактериям могло бы хватить ума спрятаться в другом месте, а не в кресле с добротной обивкой, где пациенты сэра Джеймса сидели в ожидании консультации. Даже кушетка не выглядела как больничная койка: обитая коричневой кожей, с элегантными ножками, она навевала мысли о библиотечных лестницах восемнадцатого века. Видимо, предполагалось, что если кто-то из пациентов сэра Джеймса и выкажет причуду, пожелав раздеться, это никоим образом не будет связано с состоянием его здоровья.

Врач оторвался от книжечки с бланками рецептов и спросил:

– Селезенка вас сильно беспокоит?

– Учитывая, что она весит двадцать фунтов и я выгляжу и чувствую себя как кривобокая беременная женщина, то да, можно сказать, беспокоит.

– Возможно, через какое-то время вам станет лучше. Но не сразу. Посмотрим через месяц.

Уиттингем зашел за раскрашенную восточную ширму – позади нее на стуле была сложена его одежда – и принялся натягивать штаны на огромный живот. Он подумал: это все равно что таскать за собой свою смерть, чувствуя, как она растягивает его мышцы словно зародыш демона, который никогда не шевелится. Он напоминает о себе тяжестью мертвого груза, уродством, которое он видит в зеркале всякий раз, когда принимает ванну и задумывается, что носит внутри себя. Выглянув из-за ширмы, он заговорил, но его голос утонул в полотне сорочки: