Владимир Данихнов - Колыбельная

— Что со мной случилось? — спросил Гордеев, приподнимаясь на локтях.

— Ничего серьезного, — объяснил Пал Иваныч, — но ты проспал несколько дней, и мы волновались.

Гордеев нахмурился, пытаясь вспомнить.

— Меня нашли на складе?

Пал Иваныч кивнул.

— А Молния?

— Кошевой исчез. Этого больного урода объявили в розыск.

Гордеев вспомнил спуск по лестнице и комнату с огоньком; он спал уже тогда? Когда именно он уснул? Он напрягся, пытаясь выстроить цепочку событий. Цепочка послушно выстроилась. Он искал разрыв в цепочке и не находил его.

— Как меня нашли? — спросил он.

— Давай поговорим об этом позже, — предложил Пал Иваныч. — Ты еще слишком слаб.

— Как меня нашли? — повторил Гордеев.

Пал Иваныч вздохнул.

— Был анонимный звонок в полицию. — В его голосе прозвучало недовольство.

Наверно, знает, что звонила Оля, подумал Гордеев, и уже выяснил, что она — стриптизерша. Небось, решил, что у меня с ней связь. Представляю, как он злится. Надо обронить при случае, что я собираюсь жениться на проститутке. Его хватит удар. Гордеев вспомнил о Зине; он так и не нашел ее. Наверно, сбежала с Мишенькой в другой город. Или за границу. Плевать, подумал Гордеев. Он опустил голову на подушку. Его охватила апатия. Несколько месяцев жизни потрачено впустую. Молния сбежал. Сможет ли он долго скрываться? Какая, к черту, разница. Я пес, подумал Гордеев и зевнул: усталый сонный пес.

— Что насчет «газели»? — спросил он.

— Никуда не делась. — Пал Иваныч кивнул. — Она стояла там же, на складе. Кроме того, нашли еще три трупа. Две девочки и мужчина сорока лет. Бывший водитель автобуса. Зовут Семен… фамилию не помню. Он лежал в одном из помещений склада. Повезло, что мы смогли установить его личность. То, что от него осталось, сложно назвать телом. Груда мяса. Его порубили на куски.

— Спасибо за приятные подробности, отец, — сказал Гордеев.

— Ты сам хотел знать, что случилось. — Пал Иваныч пожал плечами.

Гордеев промолчал. Его лицо застыло. Пал Иваныч испугался, что сын велит ему уходить, и выудил из-под кровати пакет.

— Смотри, я кое-что принес. Сок, фрукты, сыр. Твой любимый, французский с плесенью, как его…

— Рокфор.

Пал Иваныч закивал:

— Да-да, рокфор. А еще шампанское. «Цимлянское». Наш продукт, российский. Доктор сказал, что тебе пока нельзя шампанского, но я настоял на своем. Эти костоправы ничего не понимают. Какой Новый год без шампанского? А он всё повторяет: «Нельзя, нельзя…» Достал он меня. Видно же, что назло, падла. Чуть не врезал ему в табло. Вздумал меня жизни учить, сопляк. Твари они все. Ладно, господь с ним. Ну что, откроем? Я захватил два бокала. До полуночи я тут сидеть, конечно, не смогу. Но хотя бы проводим старый год. По-семейному. А?

Гордеев без всякого выражения смотрел на отца. Пал Иваныч поставил бокалы на тумбочку. Взял бутылку, сорвал фольгу и ослабил мюзле, придерживая пробку рукой; раздался хлопок, и пробка очутилась в руке Пал Иваныча. Над горлышком вился парок. Пал Иваныч наполнил бокалы до краев и немного подождал. Гордеев не сдвинулся с места. Тогда Пал Иваныч сам протянул ему бокал. Гордеев посмотрел на отца удивленно, но бокал взял. Задумчиво повертел в руке, поднес ко рту. Пузырьки щекотали нос. Гордеев смочил шампанским сухие губы. Его занимал один вопрос: когда именно он уснул. В те полчаса, когда они с Кошевым ехали в машине? Когда только приехали на склад? Или позже, в помещениях склада? Потерял ли он сознание, когда упал, спускаясь по лестнице? Гордеев зажмурился. Нелепая мысль пришла ему в голову: может, он уснул в тот момент, когда выстрелил в голову умирающей собаке? Он не был уверен. Пал Иваныч робко позвал: сынок, что с тобой? Гордеев открыл глаза. Может, я сплю до сих пор, подумал он, может, я никогда не просыпался. Какая ирония, подумал он и засмеялся. Еще кое-что, засуетился Пал Иваныч. Он вынул из пакета бумажный сверток. С надеждой посмотрел на сына; Гордеев глядел на сверток без интереса. Пал Иваныч бережно развернул сверток. Внутри находилась чашка. Гордеев издал странный звук, словно подавился. Ее нашли рядом с тобой, сказал Пал Иваныч. Она разбилась, но я собрал осколки, все до единого, и склеил их. Знаю, звучит по-дурацки, но… Он замялся. Гордеев отставил бокал, протянул дрожащую руку и осторожно взял чашку из рук отца. Поднес ее к глазам, разглядывая тонкие линии трещин. Как шрамы, подумал он.

— Не думаю, что из нее теперь можно пить, — тихо сказал Пал Иваныч. — Но мне показалось, что ты дорожишь ею и… знаю, это идиотизм, совсем на старости лет впал в маразм… но я… ну подумал, что она имеет для тебя какое-то значение… и я… — Он замолчал.