Сергей Сибирцев: О женщине моей

Моей наивной интеллигентской душе хочется верить не в летающие тарелки и прочую уфомифологическую занимательную чепуху, - хочется верить во что-то настоящее, мудрое, всечеловеческое. И верить спокойно, без религиозных теологических дебатов, без пышных церковных отправлений Богослужения.

Возможно, я еще приобрету тягу ко всем вышеозначенным обрядам, постам, псалтырным молитвам, истинным, не дилетантским.

Возможно, и цитировать примусь, несветскую эрудированность, проявляя, слегка бахвалясь пред любознательным светским обществом.

Возможно, и поучать, как бы ненавязчиво возьмусь, просветляя головы заблудших и погрязших в человеческих мерзоприлипчивых грехах, - все может статься в моей судьбе.

Но все это уже будет лично для моей души вторично, пусть и более чинно и благородно, благопристойно, в конце концов, - все равно лично для моей все еще мятущейся мистически неприкаянной души это церковное обрамление будет не более (как же грешно, по мнению церковнослужителей, я объясняюсь) как благородный подобающий гениальной картине багет.

Все-таки Бог для человека Един и Вездесущ, и общается человек с Создателем посредством лишь своей личной, обраненной земной непутевой жизнью, души.

И это мое личное понимание Бога и Сына Его Христа Мученика проистекает в независимости от моего цивилизованного разума.

И еще я полагаю, что где-то в чащобе моего сознания гнездится та старая раннеславянская доправославная вера в единого Бога Вседержителя, Творца и Отца Творения, который именно своею премудрою, всетворною ладою (любовью) создал первоначальное бытие, то есть то сущее, что видят мои глаза, слышат мои уши, чувствует и участвует все мое плотское и духовное, которое вольно взять от природного солнцеворота лишь самую органичную малость, чтобы выжил и дал потомство, и чтобы мое потомство так же длило свой род человеческий...

А кому и для какой надобности нужен этот мой род, что воспроизводит себя уже которое тысячелетие, - этот вопрос вопросов видимо когда-нибудь наконец-то и спасет бедное человечество, погрязшее в рутинных тысячелетних грехах, и все более стремительно погружающееся в дерьмо, в собственные цивилизаторские отправления.

И дай-то Бог, чтобы этот вечный нечеловеческий вопрос будоражил, продолжал не позволять веселому и печальному человеческому роду спокойно или, напротив, беспокойно наслаждаться, отдаваться глобальным или семейным заботам.

Должен же человек сознавать или чуять душою свое божественное неразгаданное предназначение. Чуять той нетронутой потаенной частью своего хрупкого смертного существа, в которой горит его свеча, - свеча зажженная когда-то и зачем-то Богом...

И эту-то божественную свечу неугасимую и пытаюсь приметить в человеке с древнеславянским прозвищем Ярослав. Ведь собственный ребятишка всегда перед мысленным или живонаблю-дающим моим родительским бдящим оком.

И примечаю порою с ужасным недоумением и нескоро преходящей дурною обидой странно неребяческие поступки его, цепенения, и глаза... Глаза по-стариковски отстраненные, как бы успевшие заглянуть в неведомую еще даже мне обидчивому родителю бездну...

И через страшно длящиеся мгновения, с душевной тревожащей благодарностью примечаю там, в самой глубине, на миг умерших глаз его, мой молитвенный, жертвенный и вечный в своем божественном очаровании свечной язычок жизни.

* * * * * * *

Я отчего-то пробудился, не сознавая еще мгновение: где я, что я... и разглядел склоненную к моему сонно недоумевающему лицу голову златопенную, пригожую, прибранную, - родную голову моей жены, моей обожаемой, ненаглядной, юной...

Да, именно юной в свои тридцать бальзаковских, и именно же ненаглядной. Потому что я успел соскучиться, пока почивал (дрых!) невежливым, равнодушным, измотанным медведем - я проспал всю ночь!

Я спал совсем рядом с моей женой (женушкой!), и я проспал всю нашу ночь, как натуральный пьяный извозчик из новеллы Антона Павловича!

Я, супруг с немалым стажем, я все равно каждое утро так вот нежданно-негаданно выбираясь из сна, успеваю-таки прочесть про себя самодеятельную (и сколько их у меня!) молитву благодарения Господу Богу за его божескую милость, за то, что Господь одарил меня, старого грешника, светлым наивным чувством к женщине, что склонилась сейчас надо мною, видимо для единственной почти ритуальной цели: трогая слипающиеся мои глаза своими теплыми мягкими, случается уже и напомаженными, но всегда такими родными устами, от которых я почти всегда стараюсь удрать, куда-нибудь поглубже схорониться: под приплюснутую сладко притягательную подушку, или...