Жорж Сименон: Мадам Катр и ее дети

Окно ее выходило не на море, а в очень узкую улочку, и когда она одевалась, старуха из дома напротив не сводила с нее критического и подозрительного взгляда.

Именно ее комната была оклеена самыми мрачными обоями...

Несмотря ни на что, она крепилась.

- Не забудь вымыть уши, Жан-Жак...Оставь в покое брата... Она старалась быть веселой, даже напевала что-то.

- Ну-ка, давайте споем все вместе...

И пансионеры, слыша, как они распевают, переглядывались с таким же недоумением, как когда они поссорились. А они распевали во все горло, все вместе втроем. И она пела вместе с ними, совсем как девчонка, то и дело наделяя сыновей звонкими поцелуями, дурачась и борясь с ними.

- На мосту Авиньон...

Они плясали, честное слово! Водили хоровод в промежутке между кроватью и умывальником, в неприбранной комнате. Хлопала дверь. Ох уж эти двери!...

- Жан-Клод, ты куда?...

Она надевала свою неизменную медвежью шкуру, свою нелепую шляпку, какие возможно, и носят в Париже, но отнюдь не в Сабль-Долон, посреди зимы. А высокие непомерно высокие каблуки, удлиняющие ее и без того длинные ноги, придавали ей вид взгромоздившегося на ходули человека.

Что же потом? Потом они удалялись все вместе, поднимая тучи брызг, крепко взявшись под руки. Она оглядывалась назад, бросая на пансион торжествующий взгляд, предназначавшийся всем этим дуракам, насмехавшимся над нею и ее детьми.

Потом один из мальчиков возвращался с покрасневшей щекой и запирался в своей комнате. Четверть часа спустя появлялась мать.

- Жан-Клода не видели?

- Он наверху...

- А Жан-Жак?

- Не видели... Разве он был не с вами? Она поднималась наверх.

- Жан-Клод, ты не видел Жан-Жака?... Открой!... Ступай поищи брата!...

В хорошие минуты она улыбалась, как все. Только разве что улыбка не очень уверенно держалась на ее губах. Она была временной, как мартовское солнце, робко выглядывающее из-за туч в промежутке между ливнями. Но не самое ли оно нежное и трогательное из всех, такое солнце?

Пансионеры по десять раз на день собирались в теплой столовой, поскольку в комнатах было холодно. Обменивались приветствиями, впечатлениями, газетами, книгами. Но почему они умолкали или же меняли тему разговора, когда входила она?

И тогда, естественно, улыбка ее сразу гасла, нос удлинялся, губы поджимались, она хватала первую попавшуюся газету и устраивалась с ней в уголке.

Как-то раз вечером, в половине восьмого, она устроилась таким образом у самой печки. Раймонда начала накрывать столы.

Она сидела за чужим столом, но до начала обеда это место принадлежало всем. Она читала. Она видела, что пансионеры постепенно рассаживаются по местам, на некоторых столах уже дымился суп. Молодая пара, чей столик она заняла, уже опустилась в столовую и переминалась с ноги на ногу, не зная, что предпринять.

За ней наблюдали. Раймонда тоже ждала, когда она встанет, чтобы накрыть этот последний стол.

Она намеренно продолжала читать. Почему уступать всегда должна она?

- Жан-Клод... Жан-Жак... Идите сюда, дети... Она была сама нежность и обаяние. Прижимала их к груди, терлась о них щекой.

- Вы хорошо поиграли? А где твоя книга, Жан-Клод? И так до без двадцати восемь. Поднялась она лишь ровно без двадцати восемь.

- За стол, дети!

Что не помешало, чуть позже, разразиться очередной сцене, так как Жан-Клод отказывался есть луковый суп. Она долго, терпеливо, с несвойственной ей сдержанностью и тактом увещевала, упрашивала его. Наконец пружина распрямилась, и с обычной внезапностью. Она схватила сына за нос, как горшок за ручку, запрокинула ему голову и, продолжая держать его с зажатыми ноздрями и тем вынуждая держать рот открытым, ложку за ложкой стала вливать в него суп.

Не моргнув глазом, выдержала целую серию пинков по икрам. И при том, что на ребенке были ботинки на деревянной подошве. И когда она, уложив детей, по своему обыкновению снова спустилась вниз почитать, под шелковыми чулками на ногах у нее отчетливо проступали синие пятна.

Некоторые считали ее немного чокнутой, во всяком случае, крайне неуравновешенной.

Она жила в пансионе уже месяц, несмотря на холод и непогоду. И явно не собиралась уезжать, хотя все здесь было ей враждебно: комната напротив туалета, вечно жалующиеся на ее детей горничные, Раймонда, которой она усложняла жизнь - все и вся, вплоть до дождя, начинавшегося именно в тот момент, когда она собиралась на прогулку, тоскливо завывающего в разгар ее мигрени ветра, газеты, не оказывавшейся на месте, если она решила ее почитать, вплоть до ее книги, единственной, которую она читала в течение месяца небольшими порциями и которую наглая кошка в конце концов ухитрилась изорвать в клочья...