Галина Романова: Последняя ночь с принцем

— Таких, что путают понятия «любовь» и «замужество», — туманно пояснил Кораблев и принялся отвязывать лодку. — Не люблю прилипчивых, самонадеянных и таких вот чрезмерно, просто слащаво прекрасных. Все в них предельно правильно и гармонично: ноги, грудь, кожа, волосы… Барби!

Глупые пустые Барби! Николаша вон тоже себе такое сокровище отцепил, чудак-человек… Нет, мне такие женщины не по сердцу, да и не по карману, если честно. Мне больше нравятся такие, как ты, Ритуля. Не избалованные, без претензий и без светского неживого лоска…

Он болтал без умолку, выруливая лодку на середину пруда. Болтал и крутил головой по разным сторонам. И не видел, как Рита закусила губу от обиды и еле сдерживается, чтобы не зареветь с досады.

Он что же, на самом деле такой толстокожий или намеренно жалит ее?! Да, она не избалованная, она без претензий, и светского лоска в ней нет. Она именно та, про которых поется: нелюбимая плачет у окна…

Она никогда прежде не плакала, но всегда была нелюбимой, почти всегда. В этом состояла ее трагедия. И, свыкнувшись с этим определением для себя, она никому уже не верила. Если на нее обращали внимание, она сразу щетинилась, подозревая в этом подвох. Если начинали ухаживать — какую-то корысть. Как вон в случае с Пироговым. Ей все то время, что он пытался за ней ухаживать, казалось, что предприимчивые соседи нацелились на ее квартиру.

Что именно нужно от нее Кораблеву, она пока никак не могла сообразить. Но что не любовь, это бесспорно.

Как назвала ее Зина? Ржавой крысой? Что же… в этом была своя правда.

Рита не была шатенкой, не была блондинкой, и брюнеткой ей стать не было суждено. Ее волосы не были цвета неспелой пшеницы, как об этом романтично твердят поэты. Ее волосы имели цвет несмелой ржавчины. В одном пощадила ее судьба, остановив эту природную коррозию в начальной стадии.

Страшные ржавые пятна не полностью изъели ее тугие тяжелые пряди, зато гадкая несмелая ржавчина коснулась ее души и сердца.

Потому-то сейчас, сидя напротив Кораблева Эдика и слушая его беззаботный треп о природе, погоде и о том, что именно привлекает его в таких вот непривлекательных женщинах, как она, Рита с ужасом понимала, что рядом с ним ей не место.

Что бы она себе ни напридумывала, о чем бы ни мечтала, ничего не будет… Рядом с ним она не могла претендовать даже на роль гадкого утенка. А все почему? А все потому, что у нее совсем не было шансов со временем превратиться в прекрасного лебедя. Она была гадкой, гадкой, гадкой… Гадкой внутри и гадкой снаружи. Ей не было места на их празднике красоты и совершенства. Что бы он ни говорил, ей не было места рядом с ними…

Зачем господь послал это испытание ее тронутой ржавчиной душе?! Зачем поселил между этих двух ангелов?! Он будто специально собрал их всех вместе. Как долго он их собирал, одному ему и было известно, но вот то, что из этого потом получится, он не подумал. Вернее, сделал это за него кто-то Другой. Тот, при звуке чьего имени хочется суеверно перекреститься.

Зачем, зачем, зачем…

Уж не за тем ли, чтобы она начала презирать их обоих?!

Все ей сейчас казалось мерзким: и Зиночкина грациозная непередаваемая прелесть, от которой его якобы воротило (врет же, как сивый мерин врет!); и его мужественная неповторимая красота, красота, знающая себе цену. Он потому и говорил Рите сейчас эти отвратительные вещи. Он знал, что она все проглотит. Он не мог знать одного…

Он был вне ее биополя. Не ее поля ягода. И не ее сук, на котором ей не сидеть. И не ее мечта, которую ей не прожить.

Не ее, не ее, не ее…

А чей же он, господи, чей?! Кому предназначено такое совершенство?! От Зиночки, грациозной, красивой, ухоженной, он тоже отказался. Отказался и ничуть не жалеет, а даже радуется, словно свалил с плеч непосильную ношу. Или старательно делает вид?..

— Ритуля, высадимся? — Нос лодки замер в трех метрах от противоположного причалу берега. — Побродим?

Почему нет? Она побродит, раз того требует дело. Что именно подсказывало ей, будто не все так безоблачно, как кажется, Рита не знала. Но что-то подсказывало. Что-то бередило и дергало, а не пойти на поводу у таких тревожных симптомов она не могла. Не была бы она тогда Жуковой Маргаритой Николаевной…

Лодка с глухим стуком ударилась о крутой берег. Эдик выбрался, нацепил веревочную петлю на железный штырь, торчащий из земли, и протянул Рите руку.

Она послушно сошла следом за ним на берег и без лишних слов безропотно двинулась в сторону темнеющей полосы молодых елок. Смысла не было… наверное. Совсем не было смысла продолжать то, чему не могло быть продолжения. Но ей вдруг сделалось интересно. Вот родился в ее душе такой противный, злобный интерес: а что же дальше?..