Исай Калашников - Повести

Григорьев длинно, затейливо выругался и замолчал. Он ни разу не взглянул на Зыкова, казалось, нисколько не заботился, слушает он его или нет. Но это было не так. Чувствовалось, что Григорьев хочет, чтобы Зыков понял его, поверил ему. Когда рассказывать стало нечего, Григорьев словно бы что-то потерял, снял руки с колена, провел ими по карманам, поправил старую измятую шляпу. Он, конечно, ждал, что ему скажет Зыков. А Зыкову трудно было что-либо сказать. Слишком часто сталкивался с правдой, похожей на неправду, и ложью, почти неотличимой от правды, чтобы поддаваться первому впечатлению.

— Здорово, — сказал он.

— Что — здорово? — медленно поднял голову Григорьев.

— Ругаетесь здорово. Художественно.

— А-а… И вы бы научились. Тут и не так будешь ругаться.

— Возможно, — согласился Зыков. — Вы говорите, что у Тимофея Павзина в самом начале сезона охоты было четырнадцать соболей. Мог он добыть еще несколько?

— Конечно. Может быть, еще столько же.

— А сдал всего десять. Куда же ему деваться с остальными?

— Вы посмотрите на городских дамочек. Зимой на каждой четвертой-пятой — соболья шапка. А вы видели, чтобы в каком-нибудь магазине продавали мех соболей?

— И вы думаете, что Тимофей Павзин сбывает мех на сторону?

— Да нет! Тимоха на такое дело негодный. Вахлак он и губошлеп. Тут Степкина изворотливость нужна.

— Скажем, все так, — согласился Зыков. — Но с той же вероятностью можно сказать и другое. Павзин добыл вместо десяти четырнадцать соболей. И лишние четыре шкурки никуда не продал. Они у него дома лежат. Говорят же, у соболевщиков год на год не сходится. Бывает, что и норму не вытягивают. Добавит Павзин в такой год из запаса — и все будет в порядке.

— Павзин-то, может быть, так бы и сделал. Но не Миньков.

— Это все предположения. А они, как видите, могут исключать друг друга.

Григорьев достал папиросы, повертел пачку в руках, словно видел впервые и не мог понять, что это такое, засунул ее в карман, перевел взгляд на Зыкова.

— Степка пихнул меня в лужу и думает: дальше сам по уши в грязи увязну. Не на того напал… В прошлом году я несколько дней потерял, а проследил, чем занимается в своих владениях этот охранитель. И видел: вместе с Тимохой ставит капканы на соболей в самом заповеднике. Козел капусту караулит.

— Кому вы сказали об этом?

— Зачем? — слабо удивился Григорьев. — Чтобы еще раз в клеветниках оказаться? Нет уж. Степку так просто не возьмешь. За него есть кому постоять. Начальству он угоден. Умеет себя показать. И пятки лизать не стесняется — тому, кто это любит. Вот и возле вашего начальства крутился, присудыркивал.

— Даже так? — насмешливо шевельнул бровью Зыков. — Но мне вот что непонятно. Для чего вы следили за Миньковым, если о том, что видели, — никому ни слова?

Григорьев промолчал. Зыков не стал повторять вопроса, видно было: отвечать не хочет. И как бы соглашаясь с его правом не отвечать, уважая это право, сказал:

— Ну, хорошо… — Чуть помедлив, повторил: — Хорошо. Мне еще вот что непонятно. Всех, кто так или иначе соприкасается с Миньковым, вы, скажем так, не очень уважаете. А Вера Михайловна? Что скажете о ней?

— Про нее говорить сейчас нечего.

Зыков поднялся, подошел к мотоциклу, потрогал руль, надавил на сиденье, и оно, мягко скрипнув пружинами, осело. На спидометре была довольно приличная цифра пробега, но машина, помытая, почищенная, выглядела как новенькая.

— На нем на охоту ездили?

— На нем.

— Далеко?

— Да нет. По сухой дороге за тридцать минут добегаю.

— Вам проще было возвратиться и ночевать дома.

— Я и хотел. Но в дождь утки почти не летали. За вечер одну всего добыл. Ехать домой, считай, с пустыми руками не по мне. Решил утренней зорьки дождаться.

— Под дождем?

— Зачем? Шалашик у меня там добрый, воду не пропускает.

— Кто-нибудь ночевал вместе с вами?

— Нет.

— А был кто-нибудь поблизости? Мог бы кто-то подтвердить, что вечером вы были действительно в шалаше?

— Нет, никого не видел. Да и зачем это? А-а! — вдруг догадался он. — Вот куда гнете. — Каблуком сапога ожесточенно поскоблил плотно утоптанную землю. — Тоже, поди, фокусник, как Степан Миньков? А? Что вы все привязались ко мне? Что я вам сделал?

— Человек убит…

— Решили — я. Прибежал на мотоцикле, пальнул и — ходу в свой шалашик? Так решили?

— Мы ничего не решили. И не решаем. Мы ищем истину. И если ваша совесть…

— К черту! — Григорьев тяжело поднялся. — Не хочу слушать. О совести говорят больше те, у кого ее нету. Знаю. Ученый.