Алексей Макеев - Та еще семейка

Слепаков шел медленно, как будто ноги у него налились свинцом или сделались из какого-нибудь мореного дуба. Едва сдерживаясь, приблизился к консьержке. Она совершенно безмятежно сидела со своим черным котом на скамейке прямо напротив подъезда. Наблюдала за входящими и выходящими с дегенератской прилежностью, для пущей важности голову поворачивала вслед каждому, лицемерка. Кот, высвободившийся на этот раз из старушечьих объятий, сидел рядом и довольно нагло рассматривал приближавшегося мужчину.

— Здрасьте, Всеволод Василич, — с ласковым подпевом сказала Тоня. Слепаков подошел и расширенными от невысказанной ярости глазами смотрел на консьержку и кота. Тоня и кот с нескрываемым интересом таращились на Слепакова.

— Хмыря ко мне подсылала? — спросил он севшим в хрипоту голосом.

— Какого хмыря, Всеволод Василич?

— Вонючего. По поводу Зины.

— А, Гришку-то… Да, намекнула ему, потому как сама приступить к вам стеснялась.

— Я вот сейчас не постесняюсь, возьму тебя за глотку и тресну башкой об столб. Тебе кто давал право распространять про мою жену похабные сплетни, а?

Тоня схватила снова своего черного кота, отчего он противно вякнул. Мутные консьержкины зрачки стали пронзительными.

— Давно уж хотела я вас в известность поставить о вашей жене-музыканьщице. Но жалела. Ах, думаю, такой из себя человек солидный, и на тебе… Обманывают и такого.

— Ты не финти, Кулькова. Если врешь, я тебя оттаскаю, как мешок с… помоями. И в суд на тебя подам!

— Ну, насчет суда-то вы, Всеволод Василич, не очень грозите. У вас перед полицией у самого рыло-то в пуху. И дело ваше у следователя еще не кончилося. А пойдемте-ка лучше ко мне. Я вам кой-чего покажу. Я выше вас на этаж проживаю, на тринадцатом. Старик мой гдей-то в шашки на скверах играет, дурак слеподырый, так что вы не бойтеся.

— Я ничего и никого не боюсь, — заявил Слепаков, почему-то впадая в уныние и начиная заранее верить позорной сплетне. — Мне терять нечего.

— Уж это точно, — подтвердила дежурная по подъезду.

Квартира Кульковой находилась с другого края лестничной площадки. Тоня открыла дверь, впустила Слепакова. Кот залез к ней на плечо и уселся поудобней, будто тоже готовился к обещанному зрелищу.

— Пройдите-ка, Всеволод Василич, гляньте-ка… — Хозяйка пригласила пенсионера по выслуге лет на кухню.

«Мебелишка дрянная, и вообще грязнота везде какая-то: закопчено или будто салом измазано — и потолок, и стены, и пол… Деревенская бабка, а иконок ни одной нет, хотя сейчас все — от профессоров до бизнесменов и депутатов — иконостасы у себя понавешали…» — размышлял Слепаков, готовясь к изобличению своей Зины и сдерживая волнение. Подошли к окну. Тоня указала Слепакову вниз, наискось.

— Видите комнату Хлупина? Вон она. Занавесок на окошке нету, сбоку тряпье серое висит.

— Ну, вижу. Полкомнаты вижу, дальше потемки.

— А нам все и не надо.

— Говори, что знаешь, — произнес Слепаков обессилевшим голосом.

— Дело-то было когда? Месяца небось два назад, а может, побольше… Месяца, наверно, три, ага. Решила я спуститься не на лифте, а по лестнице. Мало ли? Кошка чужая пролезла, гадит, вонь разводит. Пацанье водку пьет не на своей территории, есть такие… От свово подъезду в наш норовят. По стенкам хулюганють слова всякие, рисунки на иностранном тоже. Может, бомж-ханыга ухитрился проскочить. Ну, спускаюсь тихонько — и слышу на одиннадцатом этаже голоса. Он грит: «Заходи, никого нет». А она: «Вдруг заметят?» А он: «Никто не узнает никогда. Заходи, Зин, я соскучился». И дверь-то: щелк! Я, конечно, хлупинский голос сразу узнала. А потом и про вашу жену догадалася. Взбегаю к себе и, понятно, на кухню. Глянула вниз, к Хлупину: как на ладони. Стоят голубки, жмутся. Потом она отошла, потом снова явилась уже раздетая, а он в трусах. Ну, и пошли туды, в угол. От меня всего, конечно, не различишь. А всего и не надо — так ясно. Долго я стояла, аж ноги сомлели. Минут через сорок только и разошлись.

Слепаков слушал с мертвым лицом, губы у него побелели.

— Нашла, — прохрипел он, кашляя, чтобы восстановить способность произносить слова, но относя рассуждение к Зине и ее хахалю. — Ни кожи, ни рожи… Маленький, худущий, драный какой-то… Разве такое бывает?

— Не скажи, Всеволод Василич, — неожиданно переходя на «ты» и очень доверительным тоном возразила, вернее, разъяснила консьержка. — Бабы нынешние капризны, чего им надо — сами не знают. Одной — чтоб высокий был, антиресный, видный, другой — чтоб богатый только. А третьей, главное, секс подавай. Такие вот, вроде Хлупина, шпунявые, костлявые и невидные, да зато, видать, в корень растут…