Ольга Некрасова - Платит последний

— Я даже чайник не могла поставить. Не знаю, как подступиться к твоей плите, — пожаловалась Лидия.

Колька поднял ее с дивана и стал показывать, как что включается и где что лежит. Он обстоятельно все показывал, как будто сдавал дежурство, а когда Лидия устала и начала путаться, отвел ее в ванную.

С ума сойти, какая это была ванная. С черным кафелем, хрустальными светильниками, позолоченными кранами и ненужной мраморной ступенькой, ведущей в джакузи. Лидия побежала глазами по стеклянной полочке. Женщины у Кольки не было, это точно. Ванная — как вспаханная полоса на границе: пройдешь один раз и уже наследила. Забытой шпилькой, волосом на расческе, запахом… Нет, следов никаких.

Она чмокнула Кольку в губы. От него пахло деньгами — хорошо ухоженным и, в общем, безразличным ей мужчиной. Но сквозь дорогой парфюм тенью пробивался прежний Колькин запах, от которого Лидия пьянела. Да, кобелем. Тогда Лидия не понимала этого, а сейчас могла сказать себе точно и без эвфемизмов. Кому не нравится, могут ходить на Борю Моисеева. И еще он пах уверенностью — уверенность тоже пахнет. И немного отцом.

Колька присел, обхватил ее вокруг бедер и поднял. Лидия не поняла зачем, а Колька взгромоздил ее, как статую, на туалетный столик и сказал:

— Нажми на плитку. Там, где была отдушина для газовой колонки, помнишь?

Конечно, Лидия помнила. Под нажимом плитка провалилась внутрь и отъехала, как стекло в книжной полке. В отдушину был вмурован маленький сейф.

— Два налево, шесть направо, ноль и тройка, — сказал Колька. — Двадцать шестое марта, твой день рождения.

Лидия покрутила туго щелкающую ручку, и толстенькая круглая дверца открылась. Пространство за ней было меньше обувной коробки.

Доллары. Пачками, как в кино.

— Ну вот, — сказал Колька, — теперь ты знаешь, где что лежит. Это на всякий случай, если мне кирпич свалится на голову. Пойдем ужинать. Или сначала помоешься?

— Нет уж, сначала ужинать, — закрывая сейф, сказала Лидия, — а то знаем мы вас.

Колька снова обнял ее за бедра, чтобы снять со столика, ткнулся лицом в живот, и Лидия подумала, что, может быть, стоило бы сначала помыться. Конечно, вдвоем.

— Помнишь, как ты меня поливал из лейки?

— Еще бы, — тепло выдохнул ей в живот Ивашников.

Лидия очень хорошо чувствовала, что она без трусиков, Колька же порвал их в машине. Хотелось, чтобы он залез к ней под подол, пускай без продолжения, а так, между прочим. Она чуть прижала к себе Колькину голову, и он догадался, залез.

— Теперь ты знаешь, что где лежит, — передразнила его Лидия. — Возьми сейчас же.

Колька понял се буквально. Сейчас же — значит, сию секунду. Ну ладно — я, мне только подол задрать, изумленно подумала Лидия, обнаружив себя сидящей на столике. Ивашников трепыхался внутри, как птица в кулаке. Ладно — я, а он-то когда успел?! Опять стало больно, хотя не оттого, что им помешал Вадим, а просто поза была для них не совсем подходящей. Положим, о Вадиме она помнила. И мысленно показывала ему язык. Неподходящая поза как-то понемногу стала очень подходящей, Лидия обхватила Кольку ногами и вталкивала его в себя, еще, еще! Нарисованную в машине звездочку на фюзеляже действительно не стоило считать. Чепуха это была, а не звездочка. А вот сейчас… Сейчас, Коленька, сейчас! Лидия повисла на нем, прилипла, остро жалея, что они одеты, икрами она ощущала, как ходят, напрягаются крепкие Колькины ягодицы, еще, ну! У-ух, как в оборвавшемся лифте. Все. Нарисовали звездочку. Самолет сбит, и в этом самолете сидел один полутяжелый борец, дай Бог ему здоровья и жену хорошую.

— Ты давно не пил? — спросила Лидия, глаза у Кольки были еще слепые.

— Не помню, — удивился он, — я вообще мало пью.

— Вот и не надо. У меня как раз середина, так что будем зачинать здоровое потомство.

— Ну, ты даешь, — сказал Ивашников. — Может, хоть год поживем для себя?

— Я тринадцать лет жила для себя, — сказала Лидия. — Ничего интересного. Теперь я буду жить для тебя и для детей. Да, и не надо перестраивать квартиру. Мне нравится, как сейчас.

Однажды муж в порыве откровенности рассказал Маше о своей первой любви — профессорской дочке, испугавшейся жить в избе с дощатой уборной. Маша смеялась; Ивашников не понимал и дулся. Где ему было знать, что та изба в Митине решила его судьбу и во второй раз — когда попалась на глаза Маше.

Представьте себе этот кошмар — педагогический институт имени мстительного гимназиста Ульянова-Ленина. Сонмы ядреных девиц и, в пропорции один к десяти, — замученные мальчики, изначальные неудачники, пошедшие в «педики», потому что больше никуда не приняли. И вдруг в этом заповеднике проплаканных платочков объявляется этакий романтический разбойник — угрюмоватый здоровяк, отличник Н.И. Ивашников.