Ольга Некрасова - Платит последний

Жизнь — длинный забег.

Сейчас у Ивашникова было действительно много денег. Близким знакомым он говорил, что заработает миллион и остановится, будет существовать на проценты. Ивашников искренне хотел этого и в то же время знал, что врет.

В деле у него крутилось миллиона три, а с сегодняшнего дня, стало быть, шесть. Какова там его доля, а что уйдет на расчеты с партнерами и налоги, он и сам точно не знал. Если свернуть дела прямо сейчас, то, с учетом почти завершенной операции с армянским коньяком, набежало бы побольше миллиона. Это за пять лет работы. А за следующие полгода он мог бы сделать еще два миллиона. Потому что достиг уровня, на котором деньги идут к деньгам.

Уходить в пенсионеры было бы глупо; хотелось поработать с новыми возможностями, а валять дурака Ивашников разучился, пока сидел в долгах. Вот это главное: чем бы он занимался оставшиеся лет сорок жизни? Сорок — это скромно. Имея миллионы, можно рассчитывать и на пятьдесят: с чужой почкой, с чужим сердцем — на все хватит. Спорт и развлечения хороши, чтобы дать тонус для работы, а без работы они превращают человека в овощ.

Короче, он взбежал на свою гору.

Стемнело, шел мерзкий полуснег-полудождь, и «немка» плелась по проспекту маршала Жукова среди замызганных хрущоб, где хрустально сияли отданные под коммерцию первые этажи, а на верхних ничего не изменилось.

Рядом сидела Лида Рождественская. В свете пролетающих фонарей поблескивали капли в ее волосах, и голубая жилка билась в ямочке на шее. Ивашников впервые боялся, что у него не получится. Или получится, как с другими. А еще на языке вертелся дурацкий вопрос: а нужен ли он Лиде, или просто ей переночевать негде? Конечно, не очень-то нужен. У нее своя жизнь, и он, Ивашников, в этой жизни только затертое воспоминание. Вон, слезы на глазах. Любовник ее бросил. Наверное, надо было бы покормить ее и уложить спать, по-братски. Пускай переживет свое и сама решит, нужен ей Колька Ивашников или нет.

А вот шиш вам, ожесточился Ивашников. Доценту нос расквасили и любовнику расквасим. Это моя девочка, и она больше не будет плакать. А платонические отношения мы уже проходили, и с ней, и с другими. Женщины очень ценят платонические отношения, но только после того, как им засадишь по самые помидоры.

Он понял, что попал в настроение. Больше хамства, ей плакальщики не нужны, она сама плачет.

Ивашников для пробы тормознул — занос по мокрой дороге был сильный. Он сбавил скорость и, неудобно вывернув руку, полез Лидии под плащ.

Утром позвонил с работы довольный зять и сказал, что сегодня Лида непременно вернется. Василий Лукич по такому случаю испек шарлотку. Стакан муки, стакан сахара, три яйца и три яблока. Он привык готовить для Лиды с тех пор, как умерла жена, и оказалось, что ребенок — тонкий организм и на одних жареных пирожках из школьного буфета начинает болеть.

Зять пришел домой поздно, с расквашенным носом. Сел на кухне, отрезал половину от Лидиной шарлотки и стал жевать, как траву. Василию Лукичу было жалко не то что своих трудов, а настроения, с которым он эту шарлотку готовил. Казалось, что зять лопает его любовь к дочери.

— Не ешьте всухомятку, чайник еще горячий, — механически сказал Василий Лукич.

Зять кивнул, но продолжал давиться.

— Она его называла Колька, — сказал он с набитым ртом. — Есть у нее знакомый Колька?

— Со всей очевидностью, — кивнув на зятеву разукрашенную физиономию, отметил Василий Лукич. У него была манера отвечать строго на поставленный вопрос. Дабы глупость каждого видна была, как говаривал Петр Первый.

— Это не он. — Зять украдкой посмотрелся в полированный бок чайника. — Это я с лестницы упал… Я хотел спросить, не знаете ли вы ее знакомого по имени Колька.

Василий Лукич знал такого Лидиного знакомого. Мало того, и зять его знал.

— Она же приводила его. Года два-три назад. Я не застал, а вы потом сами мне рассказывали.

По лицу зятя было видно, что ничегошеньки он не помнит.

— Ну и кто он, этот Колька?

— Очень талантливый парень, — мечтательно сказал Василий Лукич. — Очень. Знаете, какие вопросики он задавал мне лет пятнадцать назад?! Когда я преподавал в Академии народного хозяйства, там встречались такие — на уровне обкомовской номенклатуры. Всё понимали: где предъявляемая правда, где непредъявляемая правда и как ее идеологически упаковать, чтобы стала предъявляемой. Разгар совка, а они были реальные рыночники. И этот был такой же. В девятнадцать лет, вырос у тетки-мороженщицы. Соображаете? Верхи давно отказались от коммунистических фантазий, кинулись брильянты скупать, и низы очень прагматично мыслили, а середина провисала. Интеллигенция последняя поняла, что такое рынок. Все свобод требовала.