Андрис Колбергс - Человек, который перебегал улицу

Чего только той ночью они не навезли в свои сараи! Под конец уже и не выбирали, вытаскивали из шкафов и ссыпали из ящиков в мешки все дочиста, грузили на телегу, отвозили домой и вытряхивали прямо на глинобитный пол. Пусть старухи сами сортируют! Они — мужчины, их дело доставить вещи домой.

Уже под утро нашли ящики из гофрированного картона с напитками. Хозяин закупил их в последние дни буржуазной республики, скорее зная, чем предвидя развитие исторических событий. В высоких узких бутылках были прозрачные мозельские и рейнские вина, в тяжелых — португальские херес и мадера, были там и густые сладкие «Роизе-са?е» и «Сазз15», арака и кубинский ром.

— Этот я пил, это вкусно! — Цауна схватил какую-то темную плоскую бутылку. На ней готическими буквами по-латышски значилось «Доминиканский ликер». Этикетку оживляли яркие, как на переводной картинке, краски, которыми был разрисован краснощекий пышущий здоровьем монах на переднем плане. В правой руке он держал высоко поднятую рюмку, наполненную, казалось, эликсиром жизни. К пробке был прикреплен ярлычок «Налог в культурный фонд сдан». Такую бутылку Цауне однажды подарил какой-то чудак, который нанял его рано утром, возвращаясь домой. Он был в крахмальной манишке, визитке и цилиндре, но непременно хотел ехать на ломовом извозчике. По дороге он распевал «Так живет хозяин-сын, хоть налог не заплатил!» На прощанье он дал Цауне пять латов и бутылку ликера в придачу.

Цауна повеселел — он почувствовал даже превосходство над своим приятелем: нашлась же ниточка, хоть и маленькая, связывавшая его с господином директором департамента. Ведь они, оказывается, пили один и тот же ликер Отто Шварца. Странно — они здесь могли потрогать и взять все что душе угодно, все здесь принадлежало только им — однако они чувствовали себя существами низшего сорта.

Прилежная старуха жена не только успела припрятать большую часть вещей, но и нарядилась в блестящее, с бахромой платье и замшевые туфли морковного цвета, которые были ей велики размера на два, и поэтому ноги ее походили на ласты. Она вдруг стала самоуверенной, но Цауна, увидев жену в этом платье, впервые заметил, что грудь у нее стала совсем плоской.

На берегу Даугавы, где теперь Комсомольская набережная, стояли на погрузке большие корабли. Большинство из них было пришвартовано прямо к толстым бетонированным железным сваям, которые, казалось, вросли в крутой, мощенный тесаным булыжником берег. Причал в последний день своей власти немцы взорвали, теперь там зияли глубокие ямы — близко одна к другой, как будто им было тесно.

Сутолока на берегу возле кораблей была как на толкучке. Везде толкались, кричали, препирались и ругались люди с разными, зачастую веселых расцветок узлами, стараясь добраться до трапов, ведущих наверх, на суда. Тут же в распахнутые ворота трюмов въезжали танки и танкетки, конные упряжки втаскивали пушки, а оружейные расчеты в пестрых маскхалатах носили ящики с боеприпасами.

На Даугаве тоже царила суматоха — среди больших судов сновали буксиры, проводя их мимо мелей возле островов Зиргу и Курпниеку. Отходящие военные корабли напоминали обвешанные рождественские елки — так странно они выглядели из-за женщин, детей и других штатских, которые буквально облепили палубы. Многие из них не знали, куда и зачем они бегут, многие из них надеялись и пройдут десятилетия, прежде чем они снова увидят родной город, но уже как туристы. Гражданские, отъезжавшие на военных судах, были люди самых разных категорий — имелись даже запертые в трюмах — добыча жандармерии. В последние дни жандармы с собаками на улицах Риги охотились за мужчинами и теперь увозили их на запад, чтобы там быстро обучить военному делу, после чего отправить на фронт.

Но большая часть отъезжавших, конечно, были не местного происхождения — наследники тевтонского меча, поблескивая серебром плетеных погон, искали на своих судах спасения от Латышской гвардейской дивизии. Судьба посмеялась над ними: все это происходило на том самом месте, где много столетии назад, бряцая доспехами, на берег Даугавы высадился первый тевтонец.

Поток, хлынувший через город, казалось, увлечет за собой все, но это только казалось: остались за кочками заводи, в которых притаилась зубастая рыба.

Это произошло в тот день, когда немцы отступали в Задвинье.

На улице Кришьяниса Барона, неподалеку от воздушного моста, находились хлебопекарня и большой продовольственный склад. Он размещался в огромных сводчатых подвалах, здесь в громадных бочках хранились тонны квашеной капусты и соленых огурцов, ящики с шоколадными конфетами, маслом, маргарином, мешки с сахаром, водка, спирт, яйца, мармелад и еще много других продуктов, о существовании которых полуголодный город уже давно забыл. Неожиданный натиск Красной Армии что-то перепутал в точном механизме немецкой интендантской службы, и, чтобы этим добром не осчастливить противника, немцы ничего лучше не могли придумать, как открыть двери складов и сказать: