Андрис Колбергс - Человек, который перебегал улицу

Лицо Бейвандова налилось кровью, и глаза загорелись, как у зверя, но он выполнил просьбу. Он даже подождал и передал ответ Аргалиса: — Не думай, что другие глупее тебя!

В «боксе» Дауны наступила длительная тишина. Ее прервал Бейвандов.

— Сколко вы ей за камушки заплатыл?

— Одиннадцать.

— За такой камни толко одыннадцать?

— Мы покупали, чтобы на них заработать.

— Толко одыннадцать? За такой камни толко одыннадцать? — Бейвандов вдруг закричал. — Бандыты! Аферысты! В Одесс за такой дело вам бы глотка пэрерэзал. Одыннадцать тысяч за такой камни!

По жестяному полу коридора застучали сапоги часового.

— Что за крик?

— Одыннадцать тысяч! Толко одыннадцать тысяч за такой камни! — неслось из «бокса» Бейвандова.

— В карцер захотел?

— Гражданин натшалник! Толко одыннадцать тысяч за такой камни!

Слегка затрясло на брусчатке, лязгнули, захлопываясь, металлические ворота, и машина мягко вкатила в асфальтированный тюремный двор.

Господь на небесах для всех один, но каждый — сам по себе…

Шеф сидит, словно окаменел. Он очень внимательно слушает. Руки скрещены на письменном столе, губы чуть вытянуты вперед.

На нем элегантный костюм, сорочка цвета лососины и широкий модный галстук.

Я немного смущен, потому что впервые нахожусь в кабинете Шефа, когда здесь другие люди, но он меня только что сам вызвал.

— Присядьте, Добен! — Шеф взглядом показывает мне на стул возле стены, и вот он опять — весь внимание.

Теперь я могу рассмотреть посетителей Шефа. Их двое. Женщина в темном цветастом брючном костюме, аккуратно причесана, не очень молодая, но с привлекательным, ухоженным лицом; и мужчина лет около шестидесяти. Он строен, в скромной форме пехотного офицера без погон. На груди — орденские колодки.

Мужчина говорит без передышки, женщина только моргает и время от времени прикладывает платочек к уголкам глаз, промокая навернувшиеся слезы.

— В том, что мы с товарищем Мукшане абсолютно честные люди, до сих пор не сомневался никто. Руководимая нами фабрика «Мода» — не самое передовое предприятие, но мы не раз занимали почетные места в масштабах министерства и района. — То, что слышу я, является продолжением какого-то длинного разговора.

— Даже этому вашему так называемому инспектору Синтиньшу не удалось доказать, что к нашим рукам прилипла хоть одна государственная копейка!

Полковник снимает свои толстые очки и кладет их на письменный стол. У него маленькие колючие глаза.

— Доказано, что вы скрывали возможность экономить ткань.

— Это неправда, мы даже получали премии за экономию ткани!

— Вы показывали только ничтожную часть экономии.

— Мы это делали в интересах государства! — У мужчины от волнения начинает дрожать голос. — У меня награды! Я солдат. И всегда был и буду преданным солдатом! Вы понимаете, что это значит?

— Это очень важно. Выбирая меру наказания, суд принимает во внимание личность подсудимого. К сожалению, я вам не могу уделить больше времени. — Шеф встает, чтобы проводить посетителей до двери.

— Теперь он будет на вас жаловаться, — говорю я, когда за ними закрывается дверь.

Шеф не отвечает. Он стоит у окна и смотрит на улицу. Я, кажется, понимаю, что полковника удручает. Ведь этот человек, который только что был здесь, не чувствует себя виновным. Он получит наказание, терпеливо его снесет и все-таки будет думать, что он не виноват.

Во всех углах сарая стучали молотки. Стук был неритмичным, звуки, словно залетевшие в помещение птицы, бились о стену, потом о потолок и наконец вырывались в окно, взлетая в светло-голубое небо.

В глубине, за штабелями готовых ящиков — их надо было складывать высокими рядами аккуратно один на другой в середине сарая, чтобы грузчикам легче было выносить их во двор, — работали рабочие тарного цеха исправительно-трудовой колонии.

Вильям перерубил проволоку на связке досочек, сложил аккуратным рядком боковину каркаса будущего ящика, специальной широкой вилкой подхватил гвозди так, чтобы шляпки расположились в одну сторону, и стал их забивать. На каждый гвоздь — один удар.

Раз, раз, раз, раз — гвозди входили в мягкую древесину, как в масло. А теперь с другой стороны досок — раз, раз, раз, раз! Так. Хорошо!

Из сустава указательного пальца левой руки все сочилась и сочилась кровь. Ничего, пройдет… На левой руке ссадин и синяков было много, и уже стало привычным, что она всегда болит, всегда перемазана зеленкой. Для сколачивания ящиков тут применялись не обыкновенные молотки, а очень тяжелые, с насечкой, чтобы от удара по гвоздю — увеличивалось трение. Стоило только какому-нибудь гвоздю погнуться, и левая рука оказывалась в опасности. А гвозди гнулись: нет-нет да попадется в связке заледенелая доска, потому что по ночам еще крепко подмораживает. А в лед гвоздь мягко не входит. Обычно или доска с легким треском раскалывается или гвоздь гнется.