Александр Аде - Лето любви и смерти

Его прерывает трезвон сотового. Выслушав сбивчивые слова жены отца, Королек поднимается из-за стола, дожевывая на ходу.

– У отца марки стянули, – сообщает он, добавив с неприязнью, которую не в силах в себе подавить: – Как же, мировая катастрофа!

– … Вот, последнее отнимают, – напившийся валерьянки отец силится выглядеть спокойным и даже ироничным.

Он стоит посреди комнаты – высокий, костистый, сутулый, потерянный, несчастный.

Отец всегда (или, во всяком случае, столько лет, сколько Королек себя помнит) был помешан на филателии. Когда он уходил от сына и жены, один из его чемоданов распирали альбомы с марками.

– А теперь конкретно и без лишних эмоций. Что, собственно, пропало? – холодно и отстраненно интересуется Королек.

– Коллекция с картинами, – сухие узкие губы отца дрожат.

– Исчез только этот альбом?

– Да, ничего другого не пропало.

– Он что, лежал в стопке сверху?

– Точно не помню, но, кажется, был где-то в середине.

– Когда ты видел его в последний раз?

– Сегодня. У меня как раз собрались товарищи-филателисты. Фамилии назвать?

– Кто кроме них был в квартире?

– Мы трое, – отец протягивает дрожащие руки к своей жене и дочери. – И еще Лизин жених.

– Твои коллеги явились с сумками?

– Ну да, они же принесли альбомы.

– У жениха тоже была тара?

В поле зрения Королька возникает его девятнадцатилетняя сестра Лиза, обычно умудряющаяся оставаться на заднем плане. Ростом и лицом она, как и Королек, в отца.

– У него при себе ничего не было, – твердо заявляет она.

– Верно, – подтверждает жена отца, дородная, с маленькими раскосыми глазками под густыми бровями. – Он еще, когда уходил, засмеялся и сказал, дескать, пришел ни с чем и ухожу без ничего.

– Послушай, Лиза, не прокатиться ли нам к твоему хахалю? Хочу с ним покалякать. Вдруг он что углядел?

– Так ведь можно по телефону.

– Желательно тет на тет. Как-то сподручнее.

На дворе их встречает тускнеющий вечерний мир. Окна в домах еще не горят, но уже есть ощущение надвигающейся ночи. «Вот и лето закончилось, – печалится Королек, – начало сентября, скоро вечера станут темными, как ночи; а там, глядишь, и зима».

Пятнадцатиминутный бросок «жигуля» – и они на месте. Дверь отворяет тощий носатый парень лет двадцати пяти зашкаливающего роста – сожитель Лизы. В скромно обставленной комнате, она же мастерская художника, стоит мольберт с незаконченной работой и слабо пахнет краской. Всюду картины: на стенах, на полу.

Когда Королек вкратце сообщает парню о случившемся, тот удивленно округляет глаза:

– Кому могли понадобиться эти паршивые марки?

– И действительно, кому? Начнем с филателистов. Это ребята особые. У отца, например, есть «лениниана» и «сталиниана», но это вовсе не означает, что он – убежденный коммуняка. Да он всех вождей мирового пролетариата чохом отдаст за марку какого-нибудь острова Фиджи! Он Саврасова от Ван Гога не отличит, а набрал полный альбом шедевров мировой живописи – тот, что сперли. Филателиста волнуют редкие экземпляры. За них он готов душу свою бессмертную дьяволу продать. А ворюга позарился на вполне рядовую продукцию, хотя и красочную… Лизонька, нам бы кофеечку. Небось, каждый день кофейком балуетесь? – и Королек подмигивает парню.

Метнув на Королька мгновенный взгляд зеленоватых глаз, сестра молча удаляется на кухню.

– А теперь самая пора заводить мужской разговор, – заявляет Королек. – Альбом сам отдашь или помочь?

– Ты что, – таращится парень, – с дуба рухнул? Какой альбом?

– Не скажу, что обожаю человека, который оставил семью и подался за новыми ощущениями. Но он – мой отец. И к тому же он не слишком молод. Добром прошу: отдай, не греши.

– Ладно, тогда объясни, как я сумел альбом незаметно вынести? На мне вот – рубашка да джинсы. Послушай, если я умудрился спрятать под рубахой толстенный альбом, и при этом никто его не заметил, то мне только в цирке выступать… Конечно, обидеть художника всякий может, – зло насмешничает парень.

– Стырил альбом ты и никто другой. Филателисты взяли бы уникальные марки, а ты как художник – с картинками. Или не так?

– Ой, куда нас понесло. Да мне на эти сусальные поделки, на всяких там да винчи недовинченных да шишкиных с тремя мишками, которых только на конфетках изображать, – тьфу, начхать. Пускай ими старушки любуются да вздыхают: ах, как раньше рисовали! Гляди – разве это похоже на мишек?

Длинной худой рукой художник обводит покрытые мощными мазками полотна, на которых невозможно что-либо разобрать.