Александр Аде - Одиночество зверя

Акулыч, пыхтя и матерясь, достает из моей аптечки бинт и вату, нежно стаскивает с моего плеча куртку и, не переставая пыхтеть и материться, кое-как перевязывает рану.

– А… с ним… что? – с трудом выдавливаю сквозь скручивающую тело боль.

– О нем не беспокойся. Отбегался, – возможно, от волнения Акулыч стал изъясняться современным литературным языком. – Только теперь уже не по горизонтали бегает, а по вертикали вознесся. Или под землю провалился, что больше на правду смахивает. В общем, так: либо высоко вверх, либо глубоко вниз. Но по вертикали…

Он принимается звонить по мобильнику в «скорую» и ментовку, изредка поглядывая на черную лачугу Николая.

Отзвонившись, принимается за меня:

– Ну че, охламон, получил причитающееся? Счастлив? Эх, жалко, мало тебе досталось! Енто ж надо, куда полез в одиночку, монте-кристо вонючий! Хорошо, я сразу просек, што ты неладное затеваешь, и мы с утречка заняли позицию… У-уу, врезать бы тебе по задней морде, штоб на всю оставшуюся жизнь вразумить!.. Где ты енту пукалку откопал, снайпер? Ей только клопов давить. Да и не всякого ишо раздавишь.

Понимаю, что он пытается разглядеть мой браунинг, который, наверное, в его лапище кажется махоньким.

Мне становится совсем плохо, то и дело скольжу куда-то, проваливаюсь на мгновение и снова выныриваю в зыбкий реальный мир.

– Ты потерпи, Королечек, усе сейчас будет, – басок Акулыча становится ласковым, почти жалостливым. – Ладно, дружок?.. Потерпи…

Внезапно возле Акулыча словно из-под земли вырастает еще кто-то. Во тьме он кажется копией Акулыча, и сначала у меня возникает ощущение, что начался горячечный бред. Потом догадываюсь: это Пыльный Опер.

И становится ясно: Акулыч сидел в светло-сером «жигуле» не один, а с Пыльным Опером, недаром он сказал «мы». И еще (усмехаюсь, превозмогая боль): Пыльный Опер сообщил мне по мобиле о смерти Старожила, находясь совсем недалеко от меня, почти что рядом.

– Так это ты его прикончил? – спрашиваю опера.

– А кто ж ишо? – отвечает за него Акулыч. – Я рядовой пензионер, мне табельным оружием пользоваться запрещено. А он у нас стрелок. Робин Гуд.

Прибывают менты. Свет фар слепяще скользит по моим глазам. Следом возникает «скорая».

Меня укладывают на носилки, засовывают в недра «скорой» и увозят в больницу, пустую и гулкую. Где обнаруживается, что мне нереально повезло: рана сквозная, пуля прошла навылет, не задев кости.

Около шести утра вытаскиваюсь в длинный больничный коридор, где на топчанчике, привалившись к стене, в одиночестве похрапывает Акулыч. Его спортивная шапочка валяется на истертом линолеуме.

Просыпается он не сразу, открывает осоловелые глазки, очумело глядит на меня, потом вроде соображает и, позевывая, волочится следом за мной на улицу.

Предельно осторожно втаскиваюсь на заднее сиденье «копейки». И все равно левую половину тела распарывает нестерпимо-адская боль. Футболка и свитер, поверх которых наброшена куртка, так пропитались кровью, что даже сквозь бинт ощущаю их картонную заскорузлость. Акулыч тяжело плюхается на место водителя.

– Кстати, – он протягивает мне мобилу с горящим экраном. – Я сфоткал пацана, который в тебя пулял. Может, знакомый?

Гляжу – и разом вспоминаю ослепительный июльский день, накаленную солнцем летнюю кафушку и заносчивого коротыша в белой рубашке, черных брюках, галстуке и туфлях. Слышу собственный голос: «Не позволяют в обед пивка? Строгое начальство?» И язвительно-злой ответ: «У тебя, видать, шеф добрый».

Толян, приятель Коляна.

Его мертвое лицо по-прежнему гладко: видно, парень совсем не бреется. И тогда, в знойном июле, оно не было особенно загорелым, а сейчас и вовсе белым-бело.

Акулыч берется за баранку, и мы отправляемся по спящему безлюдному городу. «Копейку» временами потряхивает на ухабах, и левую руку и плечо тотчас пронзает сверкающая боль. Передо мной маячит обширное туловище Акулыча, и в моем воспаленном мозгу возникает уверенность, что управляет машиной диковинное животное, нечто вроде моржа.

Страшное напряжение минувшего дня вырывается из меня безудержным потоком слов:

– Я был убежден в том, что Анну убил Москалев. И вдруг – этот звонок: «Твою жену прикончил Француз». В моей ошалелой башке начались разброд и шатание. Я неожиданно осознал, что моя убежденность построена на песке. Затем – кстати, по твоей наводке – я познакомился с Николаем и понял, что с этим человечком не совсем чисто. Я – убийца его сына, а когда мы – один на один – оказались в его халупе, он не схватился за нож или топор, а повел себя вполне миролюбиво. Не потому ли, что наполовину мне отомстил?