Марина Крамер - Умереть, чтобы жить

Дмитрий Рощин выписался из больницы и на следующий день сделал Веронике предложение, которое она приняла. Они вместе уехали в Прагу, где Дмитрий познакомился с сыном Ники, ее друзьями и отцом Максима Гавриленко — старшего. Тот одобрил выбор своей несостоявшейся невестки. Дмитрий и Вероника поженились в Праге перед Рождеством. На свадьбу прилетала Вера Павловна, но остаться у сына и невестки отказалась, вернулась в Москву. Дмитрий учит чешский язык и готовится подтверждать свой диплом, чтобы иметь возможность практиковать в Чехии. Он много времени проводит с маленьким Максимом.

Федор сдержал слово, и Ника возглавила корпункт его интернет-издания в Праге, взяв на работу еще двух журналистов. Они с Дмитрием подумывают о совместном ребенке.

«С чего все началось?» — спрашивал он себя без конца, осторожно пробираясь узкими улочками во влажных тревожных сумерках.

В Тренте — в семьдесят пятом? С убийства того мальчика, Симона? Или все-таки в девяностые — в Испании, Португалии, на Сицилии?

А возможно, уже позже — в Нюрнберге и Берлине — в десятом?

Откуда, из какой зловонной темной дыры поднялась на поверхность та ненависть, что теперь, казалось, носилась не видимая никем, кроме него, над этими сверкающими под ласковым солнцем лазоревыми водами? А вдруг он просто старый испуганный дурак, который видит страшные знаки там, где их нет? И замечает тайную угрозу даже в этом волшебном городе, так непохожем на сухую раскаленную твердь его родины? «Родина? — усмехнулся он. — Какая родина?» У таких, как он, ее не было уже тысячу с лишним лет. Думать, что она у тебя есть просто по праву рождения, — горькое и унизительное заблуждение. И вылечат от него быстрым и жестоким способом, выгнав, как вшивую собаку, за ворота дома, который ты считал отчим.

И вот теперь, зайдя за угол покрытого сероватой плесенью палаццо и, как всегда, в восторженном ошеломлении замерев перед прекраснейшей в мире лагуной, он твердил себе: «Не мягчеть душой, не расплываться мыслью, не пытаться слиться с этим великолепием. Помнить — опасность близко».

Но, Господь Всемогущий, как хотелось слиться и — укрыться в этой сияющей красоте! О Серениссима, дивная раковина, вынесенная прозрачной бирюзовой волной на Адриатический берег! Слияние в едином месте творения Божеского и человеческого. Воды — от Бога. И камня — возведенного человеческой рукой.

Он вздохнул и вновь свернул на узкую полоску набережной, тянувшейся вдоль канала, уходящего в глубь города. Ветер стих, и, как всегда в отсутствие движения воздуха с моря, от застоявшейся воды внизу стал подниматься тяжелый запах испарений. Он поскользнулся на гнилых отбросах, едва успел ухватиться за влажную стену дома. И вдруг… Вдруг где-то высоко, над почти смыкающимися над его головой стенами домов, раздался первый удар колокола. Он вздрогнул и на секунду замер, а там, в далеком лиловеющем небе, на этот первый раскат откликнулась вторая, а потом и третья звонница. Колокольный гул плыл над городом, словно опутывая его невидимой сетью, и он внезапно почувствовал, что стал ее заложником. Мелкой мушкой, попавшей в широко расставленную паутину. Зачем, зачем он так задержался в порту? До дома было еще далеко, а темнело здесь осенью мгновенно.

Можно, — размышлял он, — взять частную лодку на Гранд-канале, но кто мог бы поручиться, что его, с мешочком голкондских камней, только что с таким трудом выторгованных прямо в порту на вернувшихся на рассвете судах, не выкинут, обобранного, в зловонный канал? — Он скривил тонкий рот. — Так же, как никто не может дать гарантию, что его не подкараулят на одной из этих тесных улочек и не выбросят опять же в ту же черную маслянистую воду. Он решился — и сделал знак рукой. Тотчас от темной стены отделилась темная же тень и беззвучно, как призрак, подплыла к маленькой пристани у горбатого мостика, на котором он стоял.

— Куда нужно синьору? — негромко произнес хриплый голос.

Он назвал адрес, сердце испуганно дрогнуло: что-то скажет? Но лодочник в ответ лишь кивнул и, схватившись длинной жилистой рукой за столбик у пристани, дал ему возможность осторожно шагнуть в качающуюся лодку.

Всю дорогу они молчали: лодочник ровными мерными движениями резал веслом кажущуюся плотной ночную воду, изредка сотрясаясь в приступе кашля, как вспугнутая птица — в крике. А пассажир кутался в плащ, задумчиво вслушиваясь в всплеск отходящей от лодки волны, в которой нервно дрожала выкатившаяся на иссиня-черное небо полная луна. «Надо уезжать, — думал он. — Пора, как бы ни хотелось остаться». Жил бы один, легко отмахнулся бы от тайных токов интуиции — мол, бабьи страхи! Но у него еще была семья. Точнее, то, что от нее осталось. И пусть его интуиция кажется иным колдовской, он-то знал: это не дар предвидения, а настоянный, как хорошее вино, в мехах страха и крови опыт. «Но куда бежать? — спрашивал он себя горько. И отвечал себе же: — Мир большой. Есть Левант, Константинополь и Польша. Выбирай — север или юг. Главное, чтобы можно было заниматься своим делом, которое кормит меня и детей».