Андрей Константинов - Юность Барона. Потери

– ЗА?..

– За всё, – выдохнул Владимир.

– Нет, – после долгой, почти бесконечной паузы качнула головой Кашубская. – Я не могу вас простить. Извините.

– Я… я понимаю.

– Это все, что вы хотели мне сообщить?

– Есть еще одно… Видите ли, по роду службы я обладаю несколько большей информацией. Так вот: положение на фронтах – архисерьезное. Нет, город мы, разумеется, не сдадим. Об этом и речи быть не может. Но вероятность полного окружения Ленинграда велика.

– Даже так?

– Даже так. Об этом не передавали по радио, но вчера передовые немецкие части были уже в 4–5 км от Колпина. На северном направлении дела обстоят столь же неблестяще. Еще день-другой – и, боюсь, наши оставят Териоки [47]. Словом, счет идет даже не на недели – на дни. Так что я настоятельно рекомендую вам брать детей и уезжать. Как можно скорее, пока еще остается такая возможность.

– Благодарю. За совет и за заботу. Но, к сожалению, ехать нам некуда. И не к кому. К тому же Петербург – мой родной город и родной город моих внуков. А бросать родину в минуту опасности, извините за грубое слово, скотство. Здесь могилы моего мужа, моей дочери.

– Да, всё так. Но… но дети?

– Давайте покончим с этим. О решенном говорить – только путать, – со двора отчетливо донесся всхлип клаксона. – Это, по-видимому, вам сигналят?

– Да. Мне пора.

– На фронт?

– На фронт. Но не сразу.

Кудрявцев снял с плеча вещмешок, развязал и стал поочередно выкладывать на стол продукты.

– Мне тут в дорогу паек выдали: концентраты, сахар, консервы. Одному столько не нужно. Уж не побрезгуйте. Ах да! – Спохватившись, он достал из кармана маленький кулечек: – Здесь немного изюма. Это для девочки.

– Спасибо. Для себя не приняла бы. Но для детей возьму.

– Скажите, а вы случайно не в курсе про… Степана Казимировича?

– Он арестован. Еще в мае.

– Это я знаю. Но, может, есть какие-то новости?

– Если уж и вы, с вашими возможностями, ничего не знаете, я и подавно, – горько усмехнулась Ядвига Станиславовна.

– Да-да. Это я глупость сморозил. Что ж, прощайте. Пойду я.

– Да, ступайте… Нет, подождите!

Кудрявцев застыл в дверях.

– Знаете, Володя… В этом мире и так слишком много ужаса и смертей вокруг. Было и будет. Поэтому, невзирая на стоящее между нами страшное прошлое, храни вас Господь!

И Кашубская перекрестила его.

– Спасибо, – по достоинству оценил всепрощенческий жест Кудрявцев. – И вам того же. А еще… мужества…

Дождавшись, когда в прихожей хлопнет входная дверь, Ядвига Станиславовна устало опустилась на табурет и, обхватив лицо руками, заплакала.

Негромко. Так, чтобы не услышала и не испугалась Оленька.

Ей надо быть сильной. Уставать сейчас никак нельзя…

– …Вот ровно так же и я, Володя. Устал жить. Мало свою, так еще и несколько чужих жизней прожил. Нехорошо это, грех. Давно гундосую с косой поджидаю, разве что дверь не нараспашку. А она все нейдет, зараза такая.

– Каждому плоду свой срок, Казимирыч. А ты, видать, не поспел еще.

– Сплошь тени вокруг. Тени ушедших. Тени живущих. С какого-то момента смирился я с такой вот кротовой жизнью. Видать, потому и растерялся, когда сегодня Юрка передо мной эдаким бесом из мрака вынырнул.

Кудрявцев положил руку на плечо Гиля, изобразив на суровом лице одобряющую улыбку:

– Не тоскуй, Казимирыч. Я ж сказал: разыщем парня!

Но старик продолжал гнуть самоедческую линию:

– Вот он в записке написал, дескать, стыдно в глаза смотреть. Чудак-человек. Кабы он знал, уж как мне-то стыдно!

– За что?

– За всё! Включая тетради эти проклятущие.

– Брось! При чем здесь тетради? Они всего лишь стали поводом. Не было бы их – сыскались бы письма. А не письма – так разговоры. Не разговоры – так еще что-то.

– Ты и вправду так считаешь?

Кудрявцев заколебался, размышляя: говорить или нет?

Потянулся за сигаретой, закурил и решился:

– Забавно, но так уж оно вышло, что каких-то четыре часа назад я листал твое дело. То самое, архивное.

– Шутишь?

– Отнюдь.

– И как? Поностальгировал? – неловко попытался шутить Гиль.

– И поностальгировал. И кое-какие удивительные открытия для себя сделал.

– Например?

– Например, обнаружил подшитый донос. На тебя, разумеется.

– КТО? – побледнел Гиль.

– Один небезызвестный тебе товарищ. По фамилии Удалов.

– Павел?! – Степан Казимирович от неожиданности утратил на миг дыхание. – Не может быть!

– Отчего же не может? Накатал в мае 1941-го. С обильным цитированием избранных мест из ваших с ним доверительных бесед за жизнь. В курилке ГОНа.