Николай Псурцев: Свидетель

Непонятно только, почему они в него-то, в Данина, так уперлись? Ну, допустим, и узнает он этого самого Лео. Что с того? Можейкина-то не подтвердит. Вишь, как запугали ее. До смерти. А ведь она основное в этой расчудесной истории лицо. Значит, боятся они чего-то другого. Чего? Может быть, опасаются, что просто фигура Лео всплывет? Что в поле зрения попадет он? Так, эго уже ближе. Видать, за ним еще что-то есть. И крупное. Точно. Поэтому такая паника и поднялась, поэтому так они в Данина и вцепились, когда он лишь чуть-чуть активность проявлять стал. Так кто же все-таки эти «они»? А впрочем, плевать, и без него есть кому разобраться. Он, в конце концов, не в милиции работает. Это у них — долг, это они обязаны, а ему-то и дела нет. Теперь только от сумочки Можейкиной, что Митрошка ему сунула, освободиться, и довольно с него. С тем и заснул Вадим в тот самый вечер после злосчастного звонка. А утром, одевшись, первым делом бросился к антресолям, где сумку прятал, схватил ее, спрыгнул с табуретки на пол, да так и застыл недвижный, потому что понял вдруг, что не выкинет он ее. Ну не сможет выкинуть, и все тут. Он закинул тогда ей в сердцах обратно на антресоли, держать у себя сумку страшно, а в прокуратуру теперь, после звонка, путь и вовсе заказан Ладно, успокаивал он себя, сумка пусть полежит, потом спрячу ее где-нибудь вне дома, но в эту свару больше не влезу.

…— Кто такой? Где живешь? — спросил Уваров нарочито строго.

— Эта… здеся. — Долгоносик слабо махнул рукой в сторону дальних домов. — Васильков я… вот.

Он поднял голову и уставился на Уварова, потом медленно перевел взгляд на Вадима.

— Во, — сказал он, тыча в сторону Данина пальцем. — Я тогда мужикам сказал, что ты мент, ха-ха, я все вижу, ха-ха, во…

— Вы знакомы? — удивился Уваров.

Вадим выдавил из себя улыбку:

— Что-то не припоминаю.

— Говорил, что жил здеся… во… а сам не жил. Я и то помню, — я никогда не пьянею, я все помню. — Долгоносик горделиво выпрямился.

Вадим машинально погладил волосы, полез за сигаретами в пиджак, но не нашел их, чертыхнулся, потом отыскал пачку в кармане рубашки, чиркнул спичкой, закурил, не заметив поднесенной Уваровым зажигалки. Он чувствовал, что оперативник внимательно наблюдает за ним, и старался не смотреть в его сторону.

— Так вы все-таки знакомы, — утвердительно проговорил Уваров.

Вадим пожал плечами.

— Не узнаешь, — прищурился Долгоносик. — Кого на работу берут. Во… И про Митрошку… эта… не помнишь, во…

Данин полез за сигаретой, хотя во рту у него уже дымилась одна. Он повертел другую сигарету между пальцами и зачем-то бросил ее в сторону.

— Какой такой Митрошка, Вадим Андреевич, а? — К Уварову вернулась его прежняя насмешливость.

— Понятия не имею, — излишне поспешно ответил Вадим.

— Да во… — Долгоносик махнул рукой на дом-глыбу. — Здеся живет…

Он закачался от того, что долго глядел вверх на высоких Уварова и Вадима, и у него, наверное, закружилась голова. Он икнул, шагнул вбок и снова чуть не упал. Подошли сержанты.

— Возьмем с собой? — спросил один из них.

Уваров пристально посмотрел на Вадима, коротко усмехнулся и сказал, не отводя от него глаз:

— Узнайте, где живет, а с собой не надо. Пусть дома ночует. Потом побеседуем. Перепутал он, наверное, вас с кем-то, Вадим Андреевич, да?

— Наверняка, — безмятежно ухмыльнулся Вадим. Сигарета чуть не вывалилась из его губ.

— Ну все, поехали, — скомандовал Уваров.

«Зачем мне все это? Зачем? Зачем? — с каким-то незнакомым доселе, тупым ожесточением думал Данин по дороге домой. — Ведь я же совсем несмелый человек, совсем. А погляди-ка, влез в эту свару — и ни шагу назад. Зачем? Сколько раз я этот вопрос себе задавал! И не отвечал. А вот теперь отвечу. Я, кажется, что-то понял… Правду хочу знать! Добрую, жуткую, но правду. Будь проклято это зудящее, выедающее душу желание знать правду! Правильно я поступил, что молчу, или нет? Спасаю я Можейкину или нет? Если правильно — хорошо! Если спасаю — замечательно! А если неправильно, а если не спасаю… Если, если, если».

Ночь провел скверно. Старый диван, такой привычный и уютный, сделался вдруг жестким и неудобным. Вадим провертелся полночи, так и не заснув, потом поднялся, потому что уж совсем невмоготу было. Ступив на пол, ойкнул, сморщившись, — заломило поясницу и тяжело запульсировало в затылке, — открыл окно, постоял, глубоко вдыхая ночной воздух, потом закрыл глаза, помассировал шею и затылок. И когда чуть полегчало, возникли в голове бессвязные картины: ухмыляющийся Уваров, заморенный Долгоносик, безмолвный, мглистый переулок, таксист Витя, крохотная сумка Можейкиной, бабка Митрошка, почему-то сидящая в дежурной части милиции… И Вадим почувствовал озноб, хотя ночь была теплой. Он обхватил себя руками и снова поковылял к дивану, все еще видя Митрошку в дежурной части. Перекинул подушку на другую сторону; потирая поясницу, осторожно опустился на диван, закутался в одеяло и, постепенно согреваясь, стал проваливаться в зыбкое забытье.