Андрей Воронин - Антимавзолей

– Что ты говоришь?! – всплеснул руками Гургенидзе, глядя на автомат, как ребенок на конфету. – А я думал...

Он не договорил, потому что из соседнего помещения, где орудовал охранник, послышался грохот и сразу же – короткий визг неохотно выходящего из дерева железа и металлический лязг, какой бывает, когда сбивают висячий замок. Из дверного проема, клубясь, выплыло облако известковой пыли, казавшееся в свете фонарей особенно объемным и рельефным. Вместе с пылью в дверях, кашляя, появился охранник. В одной руке у него был фонарь, в другой – лом.

– Готово, Николай Егорович, – прохрипел он. – Там замок висел, так я его того... заодно.

– Ну и дурак, – сказал Клыков, брезгливо разгоняя ладонью пыль. – А если бы мина?

– Да я посмотрел, – возразил охранник.

– Посмотрел, – передразнил Клыков. – Ладно, победителей не судят.

Они подождали, пока уляжется пыль, и, светя фонарями, вернулись в помещение, которое Клыков про себя окрестил приемной. Оно и впрямь смахивало на приемную – скромную и даже аскетичную, особенно теперь, когда вместо дурацкого ковра напротив входа виднелась еще одна дверь – красивая, изящная, но при этом очень прочная и оборудованная к тому же надежным запором.

Теперь этот запор болтался на одном винте, а с него свисал, все еще покачиваясь, древний амбарный замок. Выдранный с мясом стальной пробой валялся в пыли под ногами, дверь была слегка приоткрыта.

– Ну вот, батоно Гогия, – сказал Клыков, – эта дверь, кажется, последняя. Последний раз тебя спрашиваю: может, ну ее к черту?

– Коля, дорогой, – с огромным удивлением произнес Гургенидзе, – что ты такое говоришь? Скажи, неужели ты мог бы, дойдя почти до самого конца, повернуться к этой двери спиной и уйти? Мог бы?

– Да запросто, – не кривя душой, ответил Клыков. – Хоть сию минуту.

– А говоришь, разведчиком был, – разочарованно протянул Георгий Луарсабович.

– Быть разведчиком, батоно Гогия, вовсе не означает от нечего делать искать неприятности на свою голову, – сухо возразил начальник службы безопасности. – Скорее наоборот... И сейчас я тебе советую как твой телохранитель: плюнь ты на этот склеп, разотри и забудь. Чует мое сердце, ничего хорошего из твоего любопытства не выйдет.

Гургенидзе задумчиво пожевал верхнюю губу, испытующе глядя на Клыкова. Он привык доверять интуиции начальника охраны, но его разбирало жгучее любопытство. Кроме того...

– Не пойдет, Коля, – сказал он, найдя наконец достаточно веский аргумент. – А вдруг там бомбы, или авиационный бензин, или еще какая-нибудь дрянь? Ты что, предлагаешь мне построить дом на пороховой бочке? Надо посмотреть, уважаемый.

– "Хочу" и "надо" – это далеко не одно и то же, – проворчал Клыков. – Впрочем, поступай как знаешь. Ты – начальник, я – дурак... Тебя ведь все равно не переспоришь.

– Нет, – покачал головой Георгий Луарсабович, – не переспоришь. Потому что я прав, понимаешь?

– Ну, естественно, – сказал Клыков и, обреченно махнув рукой, распахнул дверь.

Они увидели просторное помещение со светлыми, как в больничной палате, стенами и старомодной мебелью в полотняных чехлах. Вдоль двух глухих стен, уходя под самый потолок, тянулись книжные полки, за долгие годы заметно прогнувшиеся под тяжестью множества солидных томов в тисненных золотом переплетах. Под сенью книжных полок разместился письменный стол – огромный, массивный, со множеством ящиков и полочек, обтянутый поверху сукном. Позади стола стояло удобное кресло с высокой спинкой, а на столе, помимо настольной лампы на тяжелой бронзовой ноге и роскошного письменного прибора, выстроилась в ряд целая шеренга телефонов, самый старый из которых представлял собой деревянный ящик с торчащей сбоку ручкой и трубкой, похожей на душевую насадку. Телефонов было ровным счетом шесть штук; подключенные к ним провода, змеясь и перекрещиваясь, ныряли под книжную полку и там терялись из вида.

Слева на столе лежала стопка чистой бумаги, а справа виднелся ворох исписанных мелким, но размашистым почерком листков. Два или три листка лежали посередине; верхний был исписан до половины, и на нем наискосок лежала ручка – старинная, костяная, из тех, в которые вставляли стальное перышко и которые нужно было макать в чернильницу. Рядом стоял стакан в литом серебряном подстаканнике, в стакане ложечка – такая же, как те, что хранились в буфете за стеной. Если бы эта картина была освещена не пляшущими лучами фонарей, а ровным светом настольной лампы, могло показаться, что обитатель этого странного кабинета отлучился на минутку и вот-вот вернется к прерванной работе.