Олег Алякринский - Гастролер

По истечении десяти суток Медведь потребовал воли, но на его сдержанное: «А ну, начальник, открывай калитку, пора сматывать удочки!» — вертухай ничего не ответил, а лишь ухмыльнулся и продержал вора в голоде и холоде на одном хлебе и воде, в нечеловеческих условиях еще неделю.

Когда Медведя стали выводить из карцера, он не скрывал своего возмущения произволом, а потому тут же был определен на новые, еще более суровые испытания карцером. И так в общей сложности продолжалось несколько раз, пока непрерывный карцерный срок Медведя не перевалил за сто двадцать дней — абсолютный рекорд, о котором долго помнили потом заключенные централа, удивляясь, как этот невзрачный с виду, сухощавый, неброский, тщедушный человек мог выдержать все муки, лишения, пытки, издевательства, сохранив себя, свой человеческий облик, достоинство.

Тобольский централ, имевший на своем веку огромный опыт содержания заключенных, славившийся особенно жестоким режимом содержания, умевший сломить волю любого непокорного, на сей раз не смог противопоставить ничего упорству одного человека. Медведь вернулся в общую камеру. Его авторитет в глазах зэков вырос невероятно, а администрация централа, находясь в крайнем раздражении, стала изощренно свирепствовать: запрещался громкий разговор, лежать разрешалось только после отбоя, ночью и по несколько раз в день вертухаи врывались в камеры и учиняли тотальный шмон. Охранники постоянно менялись в коридорах и на этажах, затрудняя таким образом любые контакты с блатарями. Борьба велась и с воровской почтой — единственным каналом связи между заключенными. В карцер стали бросать за самые ничтожные провинности: за накорябанную ногтем надпись на кирпичной стене, за выкрик в окно или шепоток во время прогулки.

Однако такие в общем-то ничтожные невзгоды тюрзака Медведя не задевали. Наоборот, он стал замечать, что они лишь сплачивают зэков между собой. Так, у Медведя в этих условиях появились новые верные товарищи, настоящие крепкие воры, на которых он всегда мог положиться. Конечно, если бы тогда он не встретил столько надежных людей среди законников-сибиряков, он бы, конечно, все равно пошел бы своим путем, которым вела его воровская судьба, да только был бы этот путь куда извилистее и длиннее.

Сблизился он за эти годы и с московскими ворами, среди которых были такие серьезные люди, как Захар, не устававший восхвалять свою родную Марьину Рощу — колыбель чести, мужества и справедливости, Михалыч с Арбата, не раз выручавший Медведя в дальнейшем. А еще Тимофей Веревка, Башмак, Бабай, Горбатый — всех и не перечислишь…

Хотя по выходе определили освободившемуся гражданину Медведеву города проживания за восточным склоном Урала, настрого запретив появляться в сорока городах европейской части Союза, он, понятное дело, запретом тут же пренебрег. Пересидев пару месяцев в крохотном поселке Малоуралец, втихаря отправился окольным путем в северную столицу, где его с радостью приняли и дали кров верные люди. А еще через несколько дней он с корабля на бал, как говорится, попал на большой воровской сходняк, на котором должны были решаться важные вопросы, накопившиеся у ленинградских воров.

Уважаемые люди собрались в полуразрушенном здании разбомбленной во время блокады и до сих пор не восстановленной аптеки, оставив шестерок и подручных на шухере снаружи. В центре комнатушки из ящиков был наспех сооружен импровизированный стол. — Сидели вокруг кто на чем: кому достался колченогий стул, кому табуреты, принесенные из разоренных квартир, кто примостился на ящике из-под водки, а кто просто так присел на корточках. Как обычно, разговор о наболевшем не начинали, прежде чем предварительно не выпили для бодрости по одной-две рюмке и хорошо не закусили. За столом сидели питерские и ленинградские воры в законе. Именно так: питерские и ленинградские, потому как питерскими считались те, кто успел летом сорок первого смотаться вовремя из города, а те, кто здесь провел, голодая, всю блокаду — а их осталось достаточно мало, — считались ленинградскими. Они сидели отдельно.

— Вот что, люди, мы попросили вас здесь собраться, чтобы дельно потолковать о том, как жить теперь, при новой жизни, — взял при общем молчании слово один из ленинградских воров. — Есть и еще вопрос, довольно щекотливый… — начал говоривший и остановился, подбирая правильные слова, ибо в воровской среде необдуманно сказанное слово могло обернуться для говоруна серьезными неприятностями, а порой и пером под сердце.