Валерий Горшков - Поздняя исповедь

Ощущение сна, фантасмагоричной ирреальности происходящего быстро исчезает. Страх, липкий и холодный, сковывает Лехину волю без остатка. Все отчетливее становятся звуки, все осязаемее царапающие кожу шершавые доски эшафота под коленями и облизывающие взмокшее лицо слабые порывы ветра. Он вдруг остро начинает чувствовать, как немеет слишком сильно стянутая грубой колодкой правая рука, как начинает мелко-мелко покалывать кончики пальцев. Леха находит в себе силы отвернуться от человека в сером плаще, косится на руки, краем глаза машинально отмечая сделанную еще на зоне татуировку на предплечье, изо всех сил пытается пошевелить пальцами, но, лишенные притока крови, они, скрюченные, как крабья клешня, лишь слегка дергаются.

Тем временем человек в сером разворачивает свиток, как бы невзначай поворачивается вполоборота к приговоренному, и Леха конвульсивно вздрагивает, пытается отшатнуться, видя перед собой вместо человеческого лица лишь желтые кости черепа с кривыми редкими зубами и темными провалами носа и глазниц. А еще – сжимающие бумагу тонкие костяшки пальцев вместо рук.

«Харон! – вдруг молнией проносится в воспаленном мозгу Лехи. – Паромщик, перевозящий души умерших через Стикс! Через реку мертвых. Я что… уже умер?!»

Видимо, сполна удовлетворившись произведенным на вздрогнувшего узника эффектом, скелет с достоинством отворачивается и, обращаясь к завороженно притихшей толпе зевак, собравшихся на площади средневекового города, начинает торжественно зачитывать приговор. Голос его, тихий, глубокий, почти металлический, льющийся, словно из преисподней, откуда-то из складок серого плаща, пробирает Леху до самых костей, заставляет нервы сжиматься в клубок, а тело мелко дрожать. Языка, на котором говорит мрачный паромщик, Леха не знает, но ему отчего-то понятно каждое произнесенное Хароном слово. Он, парализованный морально и физически, ясно понимает суть предъявленных ему обвинений. Его приговаривают к четвертованию – поочередному отрубанию рук, ног и затем головы – за жестокое убийство семерых стражников короля, справедливо уничтоживших за непослушание монарху всю его семью. А дабы остальному люду впредь неповадно было поднимать руку на солдат его величества, специальным указом монарха предписано после отсечения головы преступника посадить ее на высокий деревянный кол и выставить на всеобщее обозрение у главных ворот города в качестве назидания особо ретивой черни, таящей в душе недовольство правлением своего повелителя.

В горле Лехи все пересохло. Язык прилип к небу. Он пытается сглотнуть несуществующую слюну, но тщетно. Харон тем временем заканчивает оглашение приговора, прячет свиток под плащом, молча поворачивается к пузатому палачу и склоняет голову, тем самым давая команду к началу казни.

По площади проносится сдавленный многоголосый ропот, кто-то жалобно всхлипывает, а где-то вдали вдруг начинает надрывно, закатываясь до хрипа, плакать грудной ребенок…

На висящее в бездонном голубом небе холодное солнце медленно наползает большая черная туча, накрывая площадь саваном тени. Ветер усиливается. Противно каркает, кося на Леху лиловым глазом, устроившийся на перилах эшафота большой черный ворон…

Карлик-горбун деловито плюет на руки, не спеша перехватывает отполированное до блеска деревянное топорище и, расправив плечи и примерившись, с порывистым вдохом рывком выбрасывает свое орудие вверх. Толпа дружно охает.

– Твари! Козлы вонючие! Никого я не валил, ясно?! – неожиданно к Лехе возвращается дар речи, и он кричит, срывая голос, что есть сил. – Какие стражники, какой король?! Что это ваще за город?! Эй, опусти топор, ты, бля, сука ряженая! Порву, клоун сраный, от ноздрей до яиц!!!

Костлявая и тяжелая, как пресс, лапа адского паромщика Харона сильно, с хрустом притискивает Лехину голову к плахе. Короткий свист рассекающего воздух орудия казни, и боль, острая сумасшедшая боль вдруг вспыхивает на том месте, где только что была правая Лехина рука. Слышен глухой звук падения отрубленной кисти в специально подставленную плетеную корзину с соломой.

– А-а-а-а!!! – лязгнувшие в судороге Лехины челюсти до крови прокусывают нижнюю губу. В голове словно вспыхивает молния. В лицо летят теплые липкие брызги, на языке ощущается невероятно реальный солоноватый привкус крови.

Последнее, что успевает заметить боковым зрением окаменевший от ужаса Леха, это еще раз сверкнувшее стальным бликом, острое как бритва лезвие топора-полумесяца…