Фёдор Быханов - Алый снег Обервальда

Но, на самом деле, всё было совсем не так просто. Да и эта, довольно живописная сценка, что он только что разыграл им на пальцах незадачливый палач, тут же обернулась, вдруг, против самих подельников, предлагавших не водиться с удавкой, а голыми руками удавить несчастного.

– Ага, пускай, падла, твои шкодливые агальцы, сейчас на пищаке нарисуются и сделают дело, – гнев авторитетного сокамерника адресовался именно основному исполнителю-душегубу. – Вот только докажи потом ментам, что околеванец сам себе склеил боты.

Худой, словно войдя в раж, чуть ли не вращал бешеными глазами, уставившись ими в тех, кто готов был только что провалить надёжный замысел:

– Кто поверит потом, что издох, клиент, без чужой помощи!

Двое других, ошарашенных таким злобным выражением чувств, уже готовы были пожалеть о проявленной ими несдержанности. Заодно, начали и о чем-то догадываться, внимая столь жестким, как будто, рубленным из напильника, фразам:

– Грабками не берут на хомут без несчастья, – зло кривился на них наставник этой пары душегубов, – Давно пора запетрить очевидное!

Худой и далее втолковывал им прописные истины криминалистики, без знания которых было просто невозможно добиться успеха в начатом мероприятии.

– Или желаешь пойти в амбалы для отмазки? – задал он явно риторический вопрос сокамернику, явно не желавшему такой доли, когда за промах, без помощи общака впарят новый срок?

Не получив ответа на свою крикливую «феню» – тираду, мастерски исполненную на уголовном жаргоне, он грубо сплюнул под тачанку – откидную кровать, на которой всё это время молча сидел, только своим внешним хмурым видом, проявляя явное неудовольствие.

Но, как оказалось, это его невмешательство в процесс «самоубийства», продолжалось лишь до поры, до времени. До конца не высидел и он, просто наблюдая, как унижают уважаемое прежде ремесло мокрухи во всём подчинённые ему, но такие неумелые подручные.

И вот когда те принялись «за самодеятельность», не оговорённую за пределами камеры настоящими организаторами акции, его терпение окончательно прорвало:

– Нашлись советчики.

Он обвел всех, уже чуть успокоившимся взглядом, в котором, между тем, словно бы проскользнула искра озарения.

– Нам здесь такой гладиатор нужен, чтобы и след подозрения не сыскали, – в ином разговорном ключе, но с прежней долей блатных слов, имея в виду мнимого самоубийцу, продолжил худой. – Иначе не свалить нам в итоге, верного мокряка на суицид.

В свою очередь тот, кто лежал у них под ногами и оком вёлся спор, всё ещё не мог прийти в себя от петли. Он дышал тяжко, со свистом, издавая из-под кляпа протяжные стоны.

Только и в этом положении, судя по всему, обречённый понял быстрее подручных исполнителей воли худого авторитета истинный смысл всего того, что только что произнес пахан. Потому, что, уже не так яростно, как прежде, подавал признаки жизни.

И вообще, пленник, лежавший в простынях на полу, как будто умерил свой прежний пыл сопротивления, с некоторым трудом, но всё, же уяснив для себя только что «ботаное» вожаком.

Зато главарь, как всем тут же стало ясно, человека, связанного по рукам и ногам, названного только что гузырём, в расчет вообще не брал. Ему было важнее тут же, не отходя «от кассы», проучить непутёвых помощников. Ради чего он готов был, возможно, пожертвовать даже драгоценным временем, выделенным камере на расправу.

Но так продолжалось недолго. Совершенно внезапно, не делая перехода от одного настроения к другому, худой перешёл с прежнего громкого крика на чуть слышный шепоток.

Извлекая главное условие из-под своих оскаленных, коричневых от чифиря, острых зубов, он на распев произнёс:

– Полоса должна быть, обязательно, – для понятливости и про блатной жаргон забыл, желая достичь цели. – Должен остаться чёткий след от петли на шее.

Мудрёные слова, для пущей наглядности, были тут же им лично и проиллюстрированы, к тому же довольно красноречиво – ребром ладони по хрящеватому, гладко выбритому кадыку.

Очень даже решительным жестом из тех, про какой в этих местах говорят, что, мол, на себе «мокруху» не показывают.

Только худому оратору сейчас было вовсе не до того, как на него со стороны посмотрят остальные.

– Иначе никак не повесить краснопузым сопли на уши, – продолжал он своё, несколько мудрёное для других, поучение. – Должны мы сейчас сделать всё так, мол, тут сокамерники не причем.

И изобразил благостное выражение на лице, как будто перед ним стоит вертухай, а не убийца с обрывком удавки: