Андрей Воронин - Двойной удар Слепого

– Знаю, знаю, дорогая. Но что делать, ты сама выбрала такую судьбу. Вы решили, как назвать сына?

– Я хочу, чтобы он носил имя Глеб.

– Прекрасное имя, прекрасное, – медленно покачиваясь в такт музыки, сказал Амвросий Отарович. – Ну, а теперь – к столу. Застолье должно быть всегда в разгаре. И никак иначе!

Старый генерал подвел даму к ее месту и, склонив голову, помог поудобнее устроиться за столом.

Первой устала от веселья Анечка. Она начала клевать носом, тереть крохотными кулачками сонные глаза.

– Что, доченька, спать хочешь? – участливо спросила Ирина.

– Нет, мама, я хочу быть с вами.

– Но у тебя же глаза закрываются!

– А они закроются и опять откроются.

– Что ж, посиди еще немного.

Взрослые стали смотреть телевизор. Аня еще минут пятнадцать с интересом слушала песни, звучащие с экрана, разглядывала популярных, хорошо известных ей артистов, затем склонила голову на плечо.

– Мама, я пойду спать. Вы меня извините… – совсем по-взрослому сказала девочка, выбираясь из-за праздничного стола.

Она взяла шкатулку с куклой, бережно прижала к груди.

Ирина тоже встала.

– Пойдем, дорогая, я тебя уложу.

– А ты посидишь со мной немного, пока я не усну?

– Конечно, посижу.

Ирина и Анечка отправились наверх. А Глеб остался наедине с Амвросием Отаровичем.

Лоркипанидзе убавил звук телевизора, наполнил рюмки своим отменным коньяком и чокнулся с Глебом.

– За тебя, дорогой!

– И за вас тоже!

– У тебя что-то случилось, Глеб? – спросил Амвросий Отарович, отставляя пустую рюмку.

– Пока еще ничего серьезного не произошло. Но я оказался замешан в одной очень неприятной истории, и абсолютно не по своей воле, а так сложились обстоятельства.

– Если хочешь, расскажи. Может быть, старый Лоркипанидзе сможет тебе чем-нибудь помочь?

– Навряд ли, навряд ли…

– Ну ничего, генацвале, утро вечера мудренее.

Глеб решил перевести разговор на другую тему.

– Амвросий Отарович, почему вы не спросите, как мне ваши «Записки»?

– И что скажешь? – мгновенно оживился отставной генерал.

– Хорошо вы пишите. А знаете, что самое любопытное?

– Что же?

– Ваша память.

– В каком смысле, Глеб?

– Вы так все хорошо помните, словно это произошло буквально на днях. А ведь события, которые вы описываете, пятидесятилетней давности!

– Знаешь ли, дорогой мой, когда ты доживешь до моих лет, дай Бог тебе, конечно, дожить до такого преклонного возраста, твоя память тоже изменится. И то, что было вчера, ты будешь помнить смутно и смазанно, а то, что произошло много лет назад, – выпукло и осязаемо, будто это случилось только что… Я вспоминаю огромное количество телефонных номеров, номера машин… Даже номера квитанций и те встают в памяти.

Это удивительная штука, человеческая память! Если бы я захотел, то смог бы написать, сколько и что стоило в тот или иной год в магазинах, из какой ткани был у меня костюм, какой фабрики я носил ботинки.

Глеб озадаченно покрутил головой.

– Да, память – поразительное устройство! Но еще поразительнее в ваших записях то, что остается за деталями, за словами. То, что существует между строк. А там существуют не сами события – их подоплека, глубинная суть…

– Я понял, о чем ты говоришь, Глеб. Но признайся, только честно, не кривя душой: тебе действительно было интересно читать все эти мои измышления-воспоминания?

– Да, действительно интересно. Но понимаете, Амвросий Отарович, я подхожу ко всему с другой точки зрения и воспринимаю все несколько по-иному.

– Я понимаю, понимаю… И в общем-то, по правде говоря, писал я эти записки скорее для себя, нежели для читателя. Мне хотелось разобраться в том, что произошло со мной, с народом, со страной. Но ты не подумай, что в этих мемуарах я хотел оправдать себя, твоего отца, многих наших товарищей. Я даже не считаю, что все случившееся несправедливо, нет, наоборот, всегда с нами случается то, чего мы заслужили. Записки написаны потому, что я не мог молчать. Я не мог больше все это держать в себе и жить с этим. А вот когда написал, то почувствовал, что мне стало легче, меня словно отпустило. Но вместе с тем, когда была поставлена точка, когда я перепечатал последнюю страницу, я понял, что подошел к определенному пределу – к черте, за которой уже ничего не существует, за которой нечего больше приплюсовать к своей жизни, кроме… Короче, Глеб, я понял, что это только в молодые годы слова имеют какой-то смысл и цену. А вот когда приходит старость, то смысл сохраняет одно-единственное слово…