Андрей Воронин - Кроссворд для Слепого

— Слушай, Павел, — обратился Серж к художнику, — а сколько, по-твоему, холст стоить может?

Художник злобно хлопнул в ладоши и, вызверясь, взглянул на Сержа:

— Да это шедевр, мать твою, он цены не имеет! Он может стоить и миллион, и пять миллионов! А любитель и двадцать не пожалеет.

— Миллионов чего? — произнес телеоператор.

— Как это чего — не деревянных рублей, а полнокровных, зеленых, американских, — тех, что с президентами.

— Повтори, пожалуйста.

— Повторяю для невежд. Иди смотри, — художник подозвал свою подругу, похлопав ее, как лошадь, по спине.

— Какая красота! — произнесла женщина.

— И я говорю, красота самая настоящая!

— Ладно, доставай ее из своей рамы, — попросил художника Серж.

Тот дрожащими пальцами вытащил холст из рамы, бережно запаковал в мягкую ткань и аккуратно вставил в картонный футляр.

— Счастливый твой приятель, такую вещь имеет. Это тебе не наши специалисты. За мой лучший холст, если удается выручить тысячи полторы, я за счастье считаю. Хотя, может быть, лет через сто и мои картины будут миллионы стоить.

Серж рассматривал картины Павла, висевшие на стенах мастерской. Они ему нравились, они ему были понятны, но от них не исходила та внутренняя сила, то свечение, которое присутствовало, которое буквально било в глаза с маленького холстика Шагала. И Сержу даже показалось, что он понял именно здесь, в этой мастерской, чем отличается настоящее искусство от суррогата: от настоящего всегда исходит энергия, невероятная жизненная сила, а от суррогата веет мертвечиной, как от муляжа, который изображает кусок мяса или яблоко — нет ни аромата, ни вкуса, хотя вроде бы похоже на живое.

Он распрощался с художником, крепко пожав на прощание мозолистую широкую ладонь, перепачканную краской, чмокнул в щеку подругу художника и поспешил покинуть мастерскую.

Он приехал к себе домой. Макс Фурье варил кофе.

— Слушай, Макс, — сразу без всяких обиняков сказал Серж, — это картина Шагала — раннего — витебский период, и стоит она много миллионов.

— Кто это тебе сказал?

— Художник сказал.

— Настоящий художник?

— Есть у меня один знакомый, картины пишет.

— Это правда?

— Да, — кивнул Серж, — он в этом разбирается.

— Тогда давай выпьем. У меня есть еще бутылка «Рене Марти», держал на случай, — он полез в сумку и вытащил пузатую бутылку коньяка.

Поставил ее на стол. Мужчины принялись пить. О картине пока говорить боялись, слишком были потрясены новостью и пока еще не успели ее переварить, осмыслить и прикинуть, как себя вести в сложившейся ситуации.

— Слушай, а может, он ее украл!

— Кто? — спросил Макс Фурье.

— Ну, этот барыга, который ее тебе продал.

— Мне какое дело? Я деньги заплатил. Он говорил, что на ней какого-то его родственника был портрет, но потом что-то произошло, краска обсыпалась, отвалилась или смылась, я, честно признаться, не вникал… — Макс Фурье говорил по-русски, вставляя французские слова, когда был не в состоянии подобрать адекватное слово из русского.

К подобным речам Серж привык и ориентировался в них прекрасно, умудряясь улавливать даже нюансы и интонации.

Из Витебска, не дождавшись окончания «Славянского базара», уехали не только Сиверов и Фурье. В другую сторону — к Минску — мчался в скором поезде и заместитель министра обороны Беларуси Бартлов. О взрыве в гостинице «Эридан» он узнал через десять минут после того, как Глеб забросил в кабину лифта гранату, и сразу же нехорошее предчувствие охватило Бартлова, а через пять минут он уже знал, что погиб именно Омар шах-Фаруз. Бартлов тогда коротко выругался, даже забыв отключить трубку.

Он попал в ужасное положение, и непонятно было, что теперь делать? Повадки политиков он знал — спрячутся в кусты, на время затаятся, сделают вид, что об Омаре шах-Фарузе ничего не знают. Деньги, естественно, не отдадут, и ракетный комплекс земля-воздух в Ирак не уйдет. В итоге отдуваться придется ему — Бартлову, за шестьюдесятью миллионами баксов люди с Востока не поленятся приехать в Беларусь, чтобы отыскать концы.

Бартлов, вернувшись в Минск, даже не стал заходить в министерство, не стал вызывать служебную машину. Ему, как и Максу Фурье, казалось, что за ним следят, идут следом. Когда он очутился один в длинном подземном переходе, то не выдержал и побежал. Вынырнул у старого сквера, сел на скамейку и отдышался.

«Делать нечего, придется докладывать», — Бартлов был настолько перепуган, что даже побоялся воспользоваться «мобильником», позвонил в приемную министра из телефона-автомата.