Андрей Воронин - Ставки сделаны

Последняя фраза потонула в грохоте выстрела, который в замкнутом пространстве бункера прозвучал оглушительно.

Пуля ударила Ерему в бритый затылок и бросила его на колени. Решетку ионизатора и часть стены забрызгало красным и серо-розовым.

Марк, словно оглушенный, погрузился в абсолютное безмолвие. Он уронил пистолет на пол, но тот упал совершенно бесшумно. Словно в кино, когда в телевизоре отключаешь звук.

С минуту Эрдман сидел неподвижно, уперевшись остекленевшим взглядом в залитый кровью угол, и пытался понять, почему человек на полу совершенно недвижим. Провел рукой по лицу, словно стирая память о происшедшем, смахивая липкую паутину реальности.

Звуки вернулись, только теперь они были в тысячу раз сильнее, чем обычно. Шаги Марка отдавались под сводом его черепа, словно бой часов на Спасской. Но тем не менее он поднялся и на деревянных ногах подошел к телу.

Что он хотел сказать.., в самом конце.., что-то про копию?

Марк застонал от боли, пульсирующей в голове. Эхо выстрела ворочалось в ушных раковинах, задевая барабанные перепонки; молоточки что было мочи били в наковаленки, и грохот никак не прекращался.

Ему хотелось проклясть себя за свою импульсивность, за слепую ярость, охватившую разум. «Есть копия…» – проговорил Ерема, но палец уже нельзя было остановить. Теперь он скорее всего никогда ее не отыщет.

Эрдман вздохнул. Вернулся назад и, подняв пистолет, сунул его за пояс джинсов.

Предстояла серьезная уборка.

Вот и отлично, зло сказал он сам себе. Будет чем заняться, пока компьютеры ведут поиск. После вчерашней операции вся группа получила выходной, так что и отвлекать его будет некому.

Марк поднялся на первый этаж и заглянул в помещение, где хранился немудреный инвентарь уборщиков. Там он прихватил несколько черных пластиковых пакетов – тех, в которых обычно выносят мусор, – и вернулся с ними в бункер.

На недоуменные взгляды, которыми украдкой провожали, его охранники, Марку было плевать.

За его недолгое отсутствие воздух в просторном помещении успел приобрести железистый привкус крови. По крайней мере, так показалось Марку, когда он вдохнул полной грудью.

С некоторыми трудностям" – все-таки Ерема весил почти сто килограммов – Эрдмана удалось упаковать его тело сразу в три пластиковых мешка. Он сделал это, чтобы не вытекала кровь, продолжавшая сочиться из той кошмарной раны, в которую пуля превратила лицо Еремы.

Когда с этим было покончено, Марк, тяжело дыша, выпрямился и, чувствуя пульсирующую боль в спине, посмотрел на продолговатый сверток у своих ног. Непроницаемо черный пластик блестел в ярком свете плафонов.

В ящике его стола был спрятан НЗ – плоская бутылка Teacher's. Отвинтив пробку, Марк сделал несколько жадных глотков прямо из горлышка. Жидкий огонь стек по пищеводу в желудок, и через несколько секунд волна дурманящего тепла ударила в мозг.

Приложившись к бутылке еще раз, он спрятал ее обратно в стол.

Нужно было приступать ко второму этапу уборки.

В бункере имелся пылесос. Как и везде, здесь полагалось время от времени бороться с вездесущей пылью. Разумеется, никто и никогда не собирался допускать сюда уборщиков сверху, поэтому всю подобную работу приходилось делать самим сотрудникам отдела. Благо пылесос был с горячим отпаривателем. На него Марк и возлагал все свои надежды.

Вытащив агрегат из небольшой стенной ниши, он принялся удалять со стен и решетки кондиционера кровь и частички мозга, перемешанные с осколками лицевой кости. В его черепной коробке плескался алкогольный прибой; чтобы усилить его шум, Марк время от времени останавливался, подходил к столу и ненадолго прикладывался к бутылке виски.

Белая струя нагретого пара, словно влажный язык, легко очищала поверхность керамической плитки до ослепительного сверкания. К тому времени, когда следы перестали существовать, Марка уже довольно серьезно качало. А еще нужно было вытащить тело наверх, погрузить в БМВ и увезти подальше отсюда.

Эрдман решил, что обратится за помощью к какому-нибудь охраннику из ночной смены.

Потом, разумеется, парня придется убрать, но это его не смущало.

Все то время, пока длился рассказ Люси, Панкрат беспокоился, чтобы воспоминания о случившемся не спровоцировали у нее очередной приступ. Он неотрывно следил за лицом девушки, выражение которого оставалось совершенно безучастным даже тогда, когда она говорила о вещах настолько ужасных, что Панкрат, привыкший тщательно скрывать свои чувства, невольно скрежетал зубами. Люся ничего не скрывала, не опускала никаких подробностей, и порой Панкрат просто поражался цинизму, звучавшему в ее, в общем-то, приятном голосе.