Леонид Влодавец - Простреленный паспорт. Триптих С.Н.П., или история одного самоубийства

— Тут неподалеку, — заметил, переводя дух, Анатолий Сергеевич, — живет один тип. Меня лет на семь старше. При Сталине сидел. Всю войну, от звонка до звонка, в пятьдесят третьем выпустили. Говорят, что ни за что сидел, реабилитирован и тэ пэ. За тридцать шесть лет на советских хлебах, понимаешь, отъелся, стал поперек себя шире. Деньги имеет неплохие, пенсию, а все еще на Советскую власть в обиде. И не только сам пропаганду ведет, но и молодежь отравляет. До чего дошло: эти сопляки, «Мемориальщики», которые у вас в клубе собираются, написали не то послание, не то петицию, чтобы всех, сидевших при Сталине, приравнять к ветеранам войны! Это значит, нас, бойцов, на одну доску с тем дерьмом собачьим, которое нам в спину стреляло?! Ну, были те, кто из-за ерунды сел — дай им обычные права ветерана труда. Хватит! Ан эти требуют, чтобы именно с ветеранами войны уравняли, да еще всех, без различия: и власовцев, и полицаев, и бендеровцев, и зеленых братьев! Ишь, толстовцы выискались! Я-то этих шкур знаю. Я их после войны четыре года сторожил. Мы таких живо воспитывали, попросту. Забузил барак как-то раз. На работу не идут. Чего-то там требовали, туберкулезников лечить и из барака убрать, кажется. Начальство просто решило: без дров их на ночь оставило. А у нас там Якутия, зимой минус сорок теплом считается. К утру кой-кто и не проснулся. Другее права качать зареклись. Вот так и надо, и сейчас так надо…

— Не знаю, — произнес Серега.

Надо было бы сказать «нет», а он сказал «не знаю» почему-то. Потому что это было более правдиво?

— Жалко мне, жалко всего, — почти всхлипнул старик. — Это ведь сейчас ни во что не верят, а мы-то верили. Мы мечтали, мы жизни клали за эти мечты! Нам сейчас что говорят: бросьте врать, все вы видели, все знали, ни о чем не думали, а только боялись. Это мы-то боя-, лись? Мы в сорок третьем вшестером удерживали высоту против роты. Да мы в Кенигсберге на доты грудью прыгали! Что же мы, Берлин с перепугу, из-под палки взяли?! Ладно, есть хитрее; говорят, что мы не за Сталина шли, а за Россию. А что для нас был Сталин? Россия и была… Это и ты, я вижу, не понимаешь. Не-ет, упустили мы вас, упустили! Мало нас пришло. А те по лагерям от войны отсиделись, выползли от щедрот Никиты-дурака, да вас и оболванили. У нас энтузиазм был: все — людям, себе — ничего. Голодай, холодай, а работай, чтоб другие жили лучше. Вы, в частности! А вашему поколению как повернули? Материальную заинтересованность подсунули, мину замедленного действия! Вместо того, чтоб сказать «работай», стали говорить «зарабатывай». И пошло все на деньги измеряться, а мораль, идеи — все побоку. Вот и вырос чертополох вместо зерна. А Сталин-то пропалывал, пропалывал. Дурную траву — с поля вон. При Никите еще в хлебе сорняков не было видно, а теперь в сорняках — хлеба! Они-то уж тогда произрастали, только потихоньку, не спеша. Брежнев — это я и сейчас прокричу — лучше Хрущева был! Он в главном добился равенства — в оружии. Орден «Победы» он зря надел — не по Уставу, но Вьетнам-то он спас — спас. Кампучию от Пол Пота — отбил.

Вот это Сереге слушать уже не хотелось. И тошно было, и скучно, а кроме того, каша в голове от этого закипала еще большая. Эх, если бы у Сереги там, в мозгу, все перестроилось. Не так-то это просто.

— Извините, Анатолий Сергеевич, — как можно вежливее сказал Серега, — я бы с удовольствием еще с вами посидел, но вот спешу. Вы все там же живете?

— Все там же, — вздохнул старик, осекшись на еще какой-то обличительной тираде, которую хотел высказать. Должно быть, он все понял.

— Так я зайду к вам как-нибудь! — пообещал Серега, хотя прекрасно знал, что никуда не пойдет.

…Снова Серега ставил точки, долго, до умопомрачения, до рези в глазах. Пришлось закончить и выйти на ночной двор, сесть на холодный чурбак и закурить. Работа всегда давала приятную усталость, сейчас была усталость гнетущая, обескровливающая. Что утомляло? Монотонность или однообразие? Сколько еще осталось? Уже немного. Какие-то семьсот пятьдесят тысяч точек из миллиона. В секунду примерно четыре точки с учетом затрат времени на обмакивание кисточек. За час — четырнадцать тысяч четыреста. Позавчера он ставил точки пять часов подряд, вчера — с девяти вечера до трех ночи — еще шесть часов, сегодня с пяти вечера до полуночи — аж семь часов. Итого восемнадцать часов работы — 259200 точек. Это Серега вычислил в уме. Получилось, что всего чуть больше четверти работы сделано. Еще вчера казалось, что уже почти четверть. А все потому, что шел от краев к центру, к фигуре. Надо еще наддать, собраться, взять соцобязательство.