Виктор Степанычев - Мастер боя

За всю дорогу он потратился только на анальгин, взяв его про запас в привокзальном аптечном киоске, а когда батон закончился, прикупил буханку хлеба. Да еще в Котельникове на рыбном базарчике разохотился на котлету из сазаньей икры — недорого и питательно, сплошной белок. Вот и все расходы. А в бутылку из-под минералки Петр из вагонного титана воды кипяченой налил. Так и ехал в тепле и достатке, потихоньку хлебушек грызя, водичкой запивая да в окошко на природу любуясь, на поля, чисто убранные, перелески да полосы лесозащитные, уже местами подернувшиеся желтизной и увяданием ранним осенним.

Окраинные пейзажи Серовска, значившегося конечным пунктом в билете, потянувшиеся вдоль железнодорожного полотна, ничем не отличались от подобных же картин других городов. Вначале по обочинам замелькали тощие пустые огородики с частоколами из всевозможного мусора и металлолома. На смену им поднялись бетонными оградами захламленные хоздворы и мехплощадки, смахивающие больше на кладбища ржавеющей строительной и дорожной техники, перемежающиеся с тыльными стенами массивов частных гаражей и автостоянками. И везде на бетоне и на кирпичах в выцветшем граффити можно было изучать историю последних десятилетий — от политизированных «Слава КПСС (КПРФ, ЛДПР, СПС и т.д.)!», уже совсем забытых горбачевских «Гласность и перестройка» с тремя жирными восклицательными знаками, множественных «Голосуйте за...» и «Имярек — наш кандидат», до игривого «Моника, ты наша надежда!» и задумчиво-философского «Чубайс, сволочь, включи рубильник и вешайся!» Пара вечных, как мир, «Маша (Оля, Света), я тебя люблю!» погоды не делали, однако умиляли.

Ближе к станции на передний план по-хозяйски выдвинулись железнодорожные сооружения, такие же грязные и малоухоженные, как и окраинные мехдворы. Состав пошел совсем медленно, стуча и переваливаясь на входных стрелках. Как-то быстро и незаметно поднялся к окну, и поплыл перрон с редкими встречающими, а за парой рельсовых провалов — поезд подали не на первый путь — вздыбился шпилем вокзал старой постройки, увенчанный лениво обвисшим на безветрии триколором.

Петру спешить было некуда. Он подождал, пока мимо него пройдут и протащат багаж пассажиры, выходящие в Серовске, подхватил пакет и двинулся следом. Выйдя на перрон, Петр протиснулся мимо столпившейся у дверей вагона радостно гомонящей группы приехавших-встречающих и огляделся по сторонам. Его окружал мир одновременно и незнакомый, и вполне стандартный, такой же, как и на других станциях, мимо которых он проезжал, где выходил и прогуливался по перронам.

Народ потихоньку преодолел броуновскую суету первых минут прибытия и потянулся направленным ручейком к подземному переходу, торчащему будкой посередине перрона, над которой висела вывеска «Выход в город». Ему, наверное, надо было шагать следом за всеми туда же, однако что-то не давало это сделать. И это самое «что-то» скоро превратилось во вполне объективную реальность — милицейский патруль, занявший пост сбоку у дверей и наблюдающий за входящими в переход.

Петру даже почудилось, что милиционеры из Минеральных Вод примчались следом и ждут его, чтобы еще разок задать все тот же вопрос о документах, на который так и не получили ответа. Сходство с этими, серовскими, было не внешнее и не в том, что на них была надета та же мышиная форма, а наверное, чисто возрастное. Сержант и там, и здесь, выглядел постарше, лет тридцати пяти, и второй, рядовой, был совсем молодой, видимо, недавно пополнивший «ряды», в новом, еще совсем не обмятом обмундировании. Выходило один в один с нарядом на вокзале в Минводах, вот только он никуда не уезжал, а прибыл в их владения, что несколько меняло ситуацию.

Петр провел ладонью по щеке, заросшей четырехдневной щетиной. Последний раз он брился в доме родственников дедушки Джамала, еще в Ингушетии, и зарос основательно. С такой физиономией, в измятом за дорогу камуфляже, без документов лезть в объятия правоохранителей было вовсе безрассудно. Да и парочка, стоящая рядом с вагоном у столба, выбравшая его ажурные металлические перекрестья для прикрытия, только утвердила Петра в его сомнениях.

Обличье мужика было еще более потрепанным, чем у него самого. Мешки под глазами и бабья одутловатость лица выдавали давно и упорно пьющего гражданина, что подтверждал и густой свежий перегар, бьющий на поражение с трехметровой дистанции. Одежка его выглядела поношенной, но не грязной, а щетина была, пожалуй, покороче, чем у Петра. Женщину издали хотелось бы назвать миловидной, но вблизи все та же одутловатость и совершенная неопределенность возраста — ей можно было бы дать и тридцать лет, и сорок — выдавали предпочтения в жизни, полностью совпадающие со страстями ее спутника.