Андрей Ефремов (Брэм): Блокпост-47Д

Больше всего, вероятно, сидящих в автобусе людей поразил именно факт возврата нетронутых денег. Если уж всякие ООН и ОБСЕ здесь бывают, так почему бы и не появиться войскам той же ООН.

«Европейцы», чувствуя, что земляки прикалываются, только непонятно над кем, наметанным глазом отмечают крайнюю заинтригованность пассажиров, на физиономиях которых написано: «Так вот он какой, северный олень», и необычную серьезность друзей. Внимательно, умными глазами, рассматривают отвисшую, небритую челюсть водителя автобуса:

– А че это с ним? – Чавк-чавк. – В натуре?

– Ну ты, Макс, и каба-ан, итить твою ити!.. – Шлеп! – Япона мать!.. Все хок-кей, те-бье го-во-рьят!

Водитель увеличил громкость музыки, десятилетний мальчик под ритмичное хлопанье ладоней взрослых стал плясать в проходе салона лезгинку: «Асса!» Автобус, окутав бойцов серой знойной пылью, укатил дальше раздавать по свадебной традиции водку на других блоках.

Некоторый период по окрестностям, на полном серьезе, простое и наивное деревенское население смаковало на все лады необычную, рассекреченную новость о прибытии смешанного иностранного спецконтингента: «Люди, сразу видно, культурные, образованные, а по-русски шпрехают – почище нас! Во там у них готовят-то! А наши деньги ва-аще не признают!»

Но все проходит. Люди быстро привыкли к неподкупным якутянам, бойцы уже по памяти записывали знакомых на лицо водителей в журнал учета, даже не заглядывая в водительские документы.

Со временем неподалеку от дорожного шлагбаума стали появляться огороженные крашеной металлической изгородью памятники погибшим якутским милиционерам. Война не прекращалась, но жизнь шла своим чередом…

С наступлением темного времени суток гражданский автотранспорт по дорогам не ездил. В округе регулярно постреливали и повоевывали. Юркали только войсковые, милицейские и прочие спецы. Да и то, если знали пароль или кодовые световые сигналы. Пешком, ночью, по степной дороге вообще никто не ходил. Жить-то, как говорится, хотца! Ходили только две группы отрядной разведки, да «уазик», шлепая по бортам накинутыми в оконные проемы бронежилетами и, постреливая, гонялся за левыми машинами. Либо шустро улепетывал.

За все время произошел единственный случай, когда один местный житель задержался дотемна на близлежащей бахче и попросил бойцов подкинуть его на отрядной машине в поселок, до дома.

– А я вам за это фунтика дам!

– Какого такого фунтика?

– Ну, поросенка!

Здесь вполне уместно будет вставить маленький штришок. Как только темнело, и если не было стрельбы, по окрестностям раздавались вопли и вой шакалов. Так этот припозднившийся владелец бахчи и спрашивает:

– А кто это тут плачет все время?

– Да это шакалы воют.

– Ну надо же, сколько здесь живу, не слышал такого. Думал, дети плачут.

За время многолетнего бардака человек забыл звуки родной ночи. Или сытые шакалы просто обнаглели за период войны.

Замкомандира по тылу, потомственный армеец майор Вихрь, где-то в Таджикистане подраненный в ногу, стремительно вникнув в дело, в доли секунды подсчитав затраты на бензин и нулевые расходы на содержание живности, дал «добро»:

– Давайте, братцы, мигом…

Туда-обратно – шестнадцать километров.

Действительно, не проходит и двадцати минут, как бойцы привозят шустрого и веселого, крохотного розовенького поросеночка. Которого сразу же обозвали Хотабом.

На следующее утро отдыхающая после наряда смена начала трудиться. Недалеко от бани расчистили участок. Аккуратно, по-военному, параллельно и перпендикулярно огородили свинскую местность дощатой изгородью. Понаставили необходимой посуды и заселили туда визгливого Хотаба.

Поросенок, целенаправленно выращиваемый на убой, на казенных харчах рос не по дням, а по часам. В основном ежедневную заботу о «живой консэрве» проявлял старшина отряда старый Сергеич, под личным и неусыпным контролем майора Вихря. Некоторое время им активно помогал «Шпиён Вася», о котором речь пойдет несколько ниже.

И добродушный старший прапорщик Сергеич довольно часто будет мелькать в повествовании. Считаю нужным и его обрисовать одной красной строкой. В свое время он получил на службе травму головы и в свои сорок лет выглядел довольно старым, так его и называли иногда уважительно – Старый. С юмором у него обстояло неважно, и поэтому шутки в свой адрес он просто не замечал и не понимал. Говор был какой-то мягкий, белорусский: «Надо бы светши зажетшь, а то не видно ни зги». Когда в его фразах много «ч», так его и не сразу поймешь.