Андрей Воронин - Груз 200

– Я сама решу, на что мне смотреть, а на что не смотреть, – с вызовом заявила она. Это прозвучало немного шепеляво все из-за того же сухаря, угловатые очертания которого явственно проступали под вздувшейся, словно от флюса, щекой.

Глеб нарочито пристально и неторопливо осмотрел ее испачканное перекошенное лицо, вызывающе прищуренные глаза неестественного синего цвета, растрепанные соломенные волосы, свисавшие грязными сосульками, сбившуюся, выпачканную одежду, исцарапанные руки и тяжело вздохнул.

– Сержант, – позвал он, – можешь сделать мне одолжение?

– Да? – с вопросительной интонацией сказал рыжий, по-турецки сидевший на башне в обнимку с автоматом.

– Надо пристрелить одного западного журналиста, – без тени улыбки сказал Глеб. – Точнее, журналистку. Они все равно повсюду трубят о том, что мы здесь почем зря нарушаем права человека. Одним нарушением больше, одним журналистом меньше…

– Угу, – деловито сказал сержант, спуская ноги с башни и беря автомат наперевес. – Счас сделаем.

– Давайте-давайте, – сказала Марина, вскидывая камеру на плечо, как пулемет, и снимая крышечку с объектива.

– Зря вы это, девушка, – сказал рыжий прямо в объектив. – Война – дело серьезное. У вас ведь даже этой, как ее…

– Аккредитации, – сползая с брони, подсказал Глеб.

– Во-во, аккредитации. Нету ведь, а?

– Не ваше дело, – с великолепным апломбом ответила Марина, продолжая снимать. – Кто вы такие? Обыкновенные беглые рабы, военнопленные. Вам самим еще придется ответить на множество вопросов, так что руки прочь от свободной прессы!

Глеб обошел танк спереди, неся автомат за ремень, как палку, и без предисловий пнул скорчившегося возле правой гусеницы Беслана в ребра.

– Связанного бьешь, – сверкнув темными стеклами очков, прошипел Беслан. – Пес!

– А мне плевать, – лениво сказал Глеб. – Международная общественность обсуждает с сержантом Таракановым проблемы свободы слова, а лично мне тебя ни капельки не жалко. Если бы руки у тебя были не связаны, а оторваны к чертовой матери, для меня бы это ничего не изменило.

Он снова пнул пленника. Беслан отшатнулся, ударился затылком о гусеничный трак и зашипел от боли. Очки свалились с его переносицы, открыв подслеповатые маленькие глаза неопределенного зеленовато-бурого цвета. Если в очках Беслан казался страшноватым, то сейчас он вызывал только гадливое отвращение.

– Ну и рожа, – неторопливо обходя пленника кругом, брезгливо сказал Глеб. – Ну и харя у тебя, Беслан! Это тебя Аллах так изуродовал за верную службу?

– Пес, – повторил Беслан. – Я еще станцую на твоих костях!

Глеб покачал головой.

– Нет, – сказал он, – не станцуешь. Не получится.

Все, что ты сейчас можешь, это выбрать способ, которым умрешь.

Позади раздался шорох. Глеб обернулся и увидел направленный прямо на него объектив видеокамеры. Красный глазок камеры рдел, как кончик сигареты. Стоявший позади Марины Тараканов сокрушенно развел руками.

– Сержант, – сдерживаясь из последних сил, сказал Глеб, – убери ее отсюда, пока я не раскурочил эту чертову камеру!

– Так.., силой, что ли? – растерянно спросил сержант.

– Как хочешь, – ответил Глеб. Марина произнесла коротенькое слово по-английски и выключила камеру.

– Сама папарацци, – ответил ей Тараканов, взял за локоть и увел от греха подальше.

– Ты подохнешь, – сообщил Беслан, наблюдавший за этой сценой. – Пешком вам не уйти, а в этом танке почти не осталось горючего.

– Горючего в нем вполне достаточно, чтобы разорвать тебя в клочья, – ответил Глеб. – Да и трос, я уверен, найдется. Видишь, мне даже ничего не надо придумывать, все давно придумано тобой и такими ублюдками, как ты. Скоро я увижу, как твои кишки разлетятся во все стороны, а руки и ноги повылетают из суставов. Вряд ли Аллах примет тебя в таком виде. Без ног тебе будет трудновато перейти шинват, Беслан.

Беслан вспотел. Это произошло вдруг, без всякого перехода: он просто взял и в мгновение ока покрылся крупными каплями пота, словно его обмакнули в ведро с водой. Глеб понял, что случайно нащупал больное место. Не случись этого, Беслан еще доставил бы ему немало хлопот, но даже у самого храброго человека есть своя ахиллесова пята – нечто, чего он боится больше всего на свете. Кто-то, прямо по Эдгару По, дрожит при мысли о погребении заживо, кого-то страшит смерть в огне, а вот Беслан, судя по всему, в ночных кошмарах видел, как его живьем разрывают на куски.

– Ну? – сказал Глеб.