Виктория Дьякова - «Тигр» охотится ночью

– Лейтенант Мэгон, отец Штефана, – зачарованно повторила Наталья. – Надо же, как Штефан был похож на отца, – добавила она, проглотив подступивший к горлу ком. – Почти одно лицо, те же глаза…

– И почти та же судьба, – тихо добавила домоправительница. И продолжила еще тише: – Не знаю, насколько уместно с моей стороны задавать вам вопросы, мадемуазель, но мадам говорила мне, что вы… были знакомы с месье Штефаном?

– Да. И не просто знакомы, а очень близки, – быстро ответила Наталья, предупреждая лишние расспросы.

– А работы самого месье Штефана вы видели? – тотчас сменила тему домоправительница, явно слегка смутившись.

– К сожалению, только наброски, – грустно покачала головой Наталья. – Штефан говорил мне, что рисует, но во время войны какие могут быть художества?

– Тогда подойдите сюда, – Женевьева подвела ее к противоположной стене, – здесь сохранилось несколько его работ. Разумеется, это самые ранние работы месье Штефана, пробы пера, так сказать, но, поверьте, у него были прекрасные задатки, доставшиеся от отца. Думаю, останься месье Штефан жив, он стал бы известным мастером уровня самого Матисса. Вот, смотрите, мадемаузель, эта картина выполнена в стиле импрессионистов, называется «Нарциссы». А вот – «Триумфальная арка». Когда вы сравните работы сына и отца, то непременно заметите, сколь точно месье Штефан уловил отцовскую технику…

Наталья слушала Женевьеву и смотрела на картины Штефана, а перед глазами всплывала другая картина.

…Раскинувшись на траве на берегу реки, Штефан протягивает к ней руки, приглашая в свои объятия. Ворот мундира расстегнут, выгоревшие светлые волосы взлохмачены ветром, на загорелом лице сверкает белозубая улыбка, красиво очерченные брови чуть сомкнуты над переносицей. Помнится, в тот момент он показался ей небожителем, пришельцем из какой-то другой, прекрасной и яркой, но совершенно недоступной и непонятной ей жизни, которая манит и пугает одновременно…

Теперь вот выяснилось, что он выходец из той жизни, которая окружает сейчас ее саму. Разве могла она подумать тогда, летом сорок второго года, что когда-нибудь окажется здесь – в доме, где Штефан родился и вырос? Она ведь мечтала попасть в его берлинский дом, а попала – во французский. Но и здесь каждая вещь до сих пор помнит о нем: на этом ковре он играл, будучи ребенком, на этой кровати спал, эти стены слышали его детский смех…

«Сколько же лет прошло, Штефан? – Наталья даже не заметила, что по щекам давно уже катятся слезы. – Помню, я все стремилась, стремилась к тебе… А мне мешали то война, то Советы, то Сталин… А я все боролась, все шла вперед… И вот теперь стою в твоем родном доме, где сам ты последний раз был почти двадцать лет назад. И уже больше десяти лет тебя нет в живых. Но я все помню. И по-прежнему иду к тебе. Все тянусь и тянусь за тобой, надеясь догнать, прикоснуться снова… И я до сих пор люблю тебя. И все еще о тебе тоскую. И даже сильнее, чем прежде… Здесь, в этом доме, мои любовь, боль и тоска стали еще острее, чем вдали от него. Как счастливо мы могли бы жить здесь с тобой, если бы ты остался жив! У тебя очень красивая и добрая мама, самая лучшая мама на свете. Сейчас я рассматриваю твои картины и вспоминаю, как легко, одним взмахом карандаша, точно играючи, ты писал мои портреты на обрывках старых советских газет. Да, ты все время что-то рисовал и всегда возил с собой целый альбом рисунков, а теперь домоправительница Женевьева, которая воспитывала тебя в детстве, рассказывает мне о твоей одаренности, о твоем уникальном стиле творчества. И мне почему-то кажется, что под сводами этого дома я слышу твои шаги, слышу твой голос, слышу, как ты приветствуешь меня… По-французски? Нет, мы никогда не говорили с тобой по-французски – только по-немецки. Отчетливо помню твой вечно распахнутый черный воротник с блестящими буквами “SS” и нашивками, твои большие, светлые, всегда чуть прищуренные глаза, унаследованные, оказывается, от отца. “Доброе утро, фрейляйн. Хорошо ли вам спалось? “ – спрашиваешь ты меня. О, Штефан! Пока я даже не могу себе представить, как буду жить в твоей комнате, но я постараюсь, я очень постараюсь, чтобы мы никогда, никогда больше не расстались с тобой! Хотя бы в этом доме, в твоей комнате, в моем сердце…»

– Мне уйти, мадемуазель? – негромко осведомилась Женевьева, заметив, что гостья плачет. – Желаете побыть одна?

– Нет, нет, простите меня, – виновато улыбнулась Наталья и вытерла рукой слезы. Потом спросила: – А вы можете показать мне фотографии месье Штефана?