Богдан Сушинский - Ветер богов

– Фюрер, мон шер [45], потому и фюрер, что в любой ситуации может позволить себе отвечать так, как считает необходимым ответить, – с грустью согласилась рейхсналожница. – Этим-то он и должен отличаться от всех остальных германцев.

Дверь приоткрылась, и Ева увидела вездесущего Бормана. Он повозился в проеме двери, похрюкал своим свиным кряхтением, оставаясь недовольным тем, что фюрер вновь теряет свое и драгоценное для рейха время на увещевание своей любовницы, и скрылся.

– Твой Борман ревнует тебя ко всем, даже ко мне, – едва заметно улыбнулась Браун, радуясь возможности сменить тему и тональность их разговора.

Оттолкнувшись от подоконника, она подошла к Гитлеру и, не притрагиваясь к нему руками, словно боясь осквернить его своим прикосновением, прижалась щекой и грудью к его груди, ощущая шероховатость кителя и запах «Кельнской воды» [46].

….Гитлер инстинктивно оглянулся, не появился ли Борман в проеме двери еще раз, и лишь тогда по-отцовски погладил ее по щеке.

– Что поделаешь, Ева, настоящий мужчина, воин, всегда во власти долга и лишь иногда возвращается в мыслях к женщине. Браки, в основе которых лежит только секс, весьма непрочны: ведь партнеру всегда можно найти замену. Гораздо труднее переживать расставание, когда появляется чувство товарищества и ты начинаешь понимать, что две ваши жизни сливаются в одну [47].

– Да, так оно все и происходит… у нас с тобой.

– Видишь ли, фюрер не имеет права на брак. Нет, лично я, Адольф Гитлер, как всякий иной германец, имею такое право. Но фюрер – нет. Я слишком свято отношусь к этому понятию. К личности фюрера великой Германии, к легенде о нем, чтобы позволить себе разрушить ее преданиями о его семейной жизни. Ты должна понять это.

Он мягко отстранил Еву от себя, поцеловал в лоб и, резко повернувшись, направился к двери.

– Погоди, – придержала его Ева. – Мы еще не сказали друг другу главного.

Он остановился, но лицом к ней так и не повернулся.

– А что ты считаешь главным? Сейчас, в эти дни? Только без капризов и сентиментальности…

– Хочу попросить тебя… Хорошо, я останусь здесь. Я понимаю, что не могу, не имею права отнимать у тебя время ни в «Вольфшанце», ни тем более – в Берлине. Но, как истинная германка, я желала бы уйти из этого мира вместе с тобой. Только вместе.

Гитлер сдавленно прокашлялся и медленно, удивленно оглянулся.

– Почему ты заговорила об этом?

– Ты отлично знаешь, почему. Не будем уточнять. Просто я хочу, чтобы ты подтвердил это мое право уйти, когда это будет необходимо, из жизни вместе с тобой. И если представится возможность, уйти в те же минуты и тем же способом, что и ты.

– Но зачем? – едва слышно, подавленно пробормотал он. – Тебе-то зачем эта могильная привилегия?..

– Потому что, очевидно, мы с тобой так и не сможем обвенчаться, и когда пробьет наш час, всегда найдутся люди, которые станут отказывать мне даже в этом праве – уйти вместе с тобой.

– Но у нас еще будет время поговорить об этом, – несколько раздраженно отреагировал Гитлер.

– Нет, Адольф! Нет, нет, нет! У нас уже нет времени, мой фюрер, – вцепилась ему в плечи и тормошила так, словно забилась в истерике. – Почему ты не хочешь понять, что поставленные перед нашим с тобой алтарем песочные часы уже иссочили всю свою энергию и нам остается только уйти?!

– Это не наши часы, Ева.

– Наши. На нашем алтаре. Просто ты не понял этого. Вернее, понял, но еще не смирился.

– И не смирюсь. Я пришел в этот мир… я ниспослан Германии не для того, чтобы вот так вот взять и хлопнуть земной дверью. Я не самурай. Харакири для меня не почет, а позор, поскольку считаю позором любое бегство. Особенно – бегство от жизни, которое на самом деле является бегством от долга.

Ева застонала и отрешенно покачала головой. Как же трудно порой приходится объяснять «ее фюреру» то, что в общем-то не нуждается ни в каких особых объяснениях.

– Не спорь со мной. У нас нет времени. Не только потому, что тебя ждут у поезда. У нас его вообще нет. Я не требую от тебя никаких жертв, ничего невозможного. Дай мне слово, пообещай, поклянись, наконец, что как только поймешь, что тебе лучше уйти, – немедленно вызовешь меня к себе. Где бы ты ни находился. Конечно, было бы лучше, если бы наши могилы остались здесь, на вершине священной горы Фридриха… Но это не в нашей воле. Место для могилы выбирать будем не мы.

– И будут ли они, могилы?..

– Поэтому молю: где бы ты ни находился в те тяжкие для нас обоих и для Германии минуты… Ты должен вызвать меня, приказать мне… И я прибуду. Даже если для этого придется пробираться через вражеский стан. Уверена, что мое присутствие поможет тебе уйти. Потому что я постараюсь уйти первой, на твоих глазах. И ни на мгновение не усомнюсь в правильности этого решения. Не струшу, не дам повода нашим врагам опоганить домыслами нашу гибель.