Александр Шувалов - Ахиллесова спина

Похороны прошли так, как им и положено, то есть скучно и официально. Все как всегда: венки, оркестр, родные, близкие и сослуживцы усопшего, пятеро озябших солдатиков с автоматами.

Моя грешная, незаметная взору душа с любопытством наблюдала за всем этим сверху. И чуть сбоку.

Грустный и опять бледный Сергеич. Отец в черных, не по погоде, очках, мама в траурном платье до пят и в широкополой шляпе под вуалью. Два юных притворщика трогательно поддерживают ее под руки. Геша Садко не совсем трезвый, тут же Благородный дон, а вот Графа что-то не видно.

А это кто? Святые угодники, матерь божья! Бывшая вторая супруга, ныне вдова и законная наследница, собственной персоной. Мы с удовольствием разбежались года два назад, а развод до сих пор не оформили. Хороша, чертовка! Просто прекрасно смотрится в черном брючном костюме, выгодно подчеркивающем достижения и скромно скрывающем недостатки. Мое несбывшееся счастье стоит поодаль от родителей, приложив платочек к сухим глазам, и молчит.

Но это дело поправимое. Очень скоро она заголосит и, я уверен, умоется слезами. Когда узнает, что роскошная двушка на Войковской – служебная жилая площадь. Ее нельзя передавать по наследству, продавать и даже обменивать. Да и жить ей теперь тоже в ней нельзя. Прости, дорогая.

Начались речи, и я навострил уши.

– Покойный был дисциплинированным, грамотным офицером, – заявил высокий худой мужик в очках, начальник отдела секретного делопроизводства. – Строго соблюдал инструкции и наставления. – Это по его милости я огреб с полдюжины выговоров, из них три – лично от Первого.

– Подполковника Кондратьева всегда отличала высокая нравственность, – удивил присутствующих и лично меня начальник второго отдела, видный специалист в этой области.

Он стоял, чуть отвернувшись от гроба, и косил жеребячьим глазом в сторону аэродинамического бюста вдовицы. Та почувствовала этот взгляд, приободрилась и приятно порозовела.

– Семейные ценности всегда стояли у него на первом плане, – продолжил тот, все больше возбуждаясь, и я понял, что утешитель для моей бывшей найдется.

Причем в самое ближайшее время, может, даже сегодня. Медленно и печально.

– Все знают, какими друзьями были мы со Стасом, – со слезой произнес человек, имя которого начисто стерлось из памяти.

Он подошел к гробу, положил на него руку и поведал всем, как я без конца мотался к нему в Капотню и спрашивал, как жить дальше. А он меня наставлял и направлял.

– Прощай, дружище! – закончил этот фрукт все с той же слезой и пошел выяснять, когда начнутся и где пройдут поминки.

Дальше тоже все прошло как по писаному: уложили, присыпали, закопали. Салют, музыка, танцы. Вру, вместо них коряво и не в ногу протопали солдатики.

Присутствующие скорбно потянулись к выходу. Главный по нравственности ласково придерживал вдову за спину и чуть ниже. Он что-то мурлыкал ей на ушко.

– Эй, мужик!

Я обернулся.

Все это время я провел за кустами, буквально в десяти шагах от собственного гроба.

Небритый чумазый тип в вязаной шапочке-петушке, теплой камуфлированной куртке, спортивных штанах с лампасами и разношенных фетровых ботах остановился в нескольких шагах от меня.

– Это моя территория! – прорычал он, принял боевую стойку и сделал страшное лицо. – Ты чего здесь ходишь?

– Прости, брат, – покаялся я. – Не знал. Вот, держи. – Я поставил перед ним два полных пакета, в одном из которых что-то звякнуло. – Не обижайся. – И я пошел совсем не туда, куда все остальные.

– Эй! – донеслось вслед. – А штраф?

– А в грызло? – не оборачиваясь, отозвался я.

Перед тем как покинуть свой последний приют, я зашел за сарайчики. Там сбросил вязаную шапочку, точно такую же, как и у законного владельца территории, на которую я так нагло вторгся, теплую куртку с меховым воротником из натуральной пакли, портки неопределенного цвета и резиновые сапоги. Я остался в том, в чем пришел сюда, выбрался через пролом в заборе и залез на заднее сиденье такси.

– Что, простился? – водила сложил газетку и бросил ее на свободное переднее сиденье.

– Да. – Я вальяжно расселся, закурил и скомандовал: – Поехали!

Я устроился в уголке полутемного кафе, заказал чаю и бутербродов.

– А что-нибудь покрепче? – с надеждой спросила официантка.

– Нет! – отрезал я.

После того количества и, главное, качества выпитого накануне трезвость надолго сделалась нормой моей жизни. Еще целый месяц, а то и побольше, мысль о чем-нибудь спиртсодержащем будет вызывать у меня стойкое отвращение и откровенные мерзкие позывы.