Андрей Воронин - Хранитель света

Таксист немедленно этим воспользовался и закурил тоже. Полковник заметил у него в руках сине-белую плоскую пачку «Голуа» и едва заметно поморщился: он не любил дешевые сорта табака.

— О да! — с воодушевлением поддержал его шофер, ожесточенно дымя сигаретой без фильтра, распространявшей по салону удушливый смрад. — Вы совершенно правы, месье! Любопытно, какому безмозглому кретину пришла в голову идея допустить русских в Сорбонну?

— Деньги стирают многие различия, — сообщил Полковник, опуская стекло слева от себя, чтобы глотнуть воздуха. — В том числе национальные и идеологические. А в России уже давно нет никакой идеологии.

— Зато есть бандиты! — горячо возразил шофер. — Я слышал, что в России невозможно нажить большие деньги честным путем.

— Как и везде, — дипломатично сказал Полковник.

Шофер молчал целых десять секунд. Полковник уже подумал, что тот обиделся и решил прекратить разговор, но таксист заговорил снова.

— Странно, — сказал он, — я никогда об этом не задумывался. Пожалуй, вы правы, месье. Надо будет рассказать об этом ребятам в бистро. Знаете, по вечерам мы собираемся в одном уютном бистро на углу — вообразите себе, тесная компания завсегдатаев, где все друг друга знают…

— Простите, — перебил его Полковник, углядевший справа вывеску агентства по прокату автомобилей, — я передумал. Я выйду здесь. Остановите машину.

Таксист, нарушая все мыслимые правила, вильнул к тротуару из крайнего левого ряда и лихо тормознул, вплотную притерев машину к высокому бордюру.

Полковник через его плечо взглянул на счетчик, сунул водителю цветастую бумажку с радужной голографической полоской, отказался от сдачи, распахнул дверцу и шагнул на тротуар, на ходу поправляя галстук.

Через четверть часа он выехал из гаража на прокатной машине, а еще через двадцать минут остановил ее напротив старого многоквартирного дома на бывшей окраине Парижа. Он запер машину, вошел в провонявший кошками подъезд, где не было консьержа, поднялся в лифте на пятый этаж и позвонил в обшарпанную дверь в конце длинного, плохо освещенного коридора.

Некоторое время за дверью было тихо, потом оттуда донеслись шаркающие шаги и тяжелый кашель заядлого курильщика со стажем, почти равным продолжительности его жизни. «Кто там?» — спросили из-за двери. Глазка в двери не было.

— Александр Сергеевич Пушкин, — по-русски сказал Полковник и зачем-то переложил портфель из правой руки в левую.

За дверью воцарилось удивленное молчание, потом там загремела цепочка, защелкали многочисленные, врезанные в хлипкую филенку замки, и дверь слегка приоткрылась. В щели показался круглый мутноватый глаз в обрамлении морщинистой кожи и редких, совершенно седых волос. Глаз несколько раз удивленно моргнул на Полковника и исчез. Дверь так и осталась приоткрытой на длину цепочки; за ней было темно, из щели густо тянуло застоявшимся табачным дымом, и не было слышно ни звука, даже кашель стих.

— Ну, не валяйте дурака, Берсеньев, — спокойно сказал Полковник. — Что за страусиные фокусы? Выньте голову из-под линолеума и дайте мне войти, я не намерен торчать здесь! В конце концов, меня могут увидеть. Вы ведь не хотите этого, правда?

Последний аргумент возымел действие. Дверь закрылась, внутри опять загремела цепочка, и Полковника наконец впустили в тесную прокуренную прихожую. Хозяин щелкнул выключателем, и под потолком вспыхнула тусклая пыльная лампочка без абажура.

Он очень сильно изменился за эти годы — так сильно, что даже Полковник с его феноменальной памятью на лица вряд ли узнал бы старого знакомого, столкнувшись с ним на улице. Опустившийся старик в вязаной бабьей кофте, растянутых спортивных шароварах и отороченных облезлым мехом ковровых шлепанцах нисколько не походил на того лихого прожигателя жизни, которого помнил Полковник. Еще меньше он был похож на последнего отпрыска старинной дворянской фамилии, прославившей себя в многочисленных сражениях во славу царя и Отечества. На кого он был похож, так это на клошара, живущего в коробке из-под холодильника на набережной Сены, под мостом.

— Как?! — мелодраматическим шепотом вскричал старик, подслеповато вглядываясь в лицо Полковника. — Неужели это вы? Вы?! И через столько лет… Но вы же, наверное, знаете, что я давно отошел от дел… Я рад, конечно, но… но… Но я не вижу, чем могу быть вам полезен. И потом, что возьмешь с больного старика?

Он говорил по-русски чисто, но с заметным трудом — видимо, совсем отвык, — и от него невыносимо разило дешевым вином и еще чем-то кислым, душным — высохшей, застарелой мочой, кажется. А может, и не мочой, а блевотиной или просто давно не мытым стариковским телом.