Евгений Монах - Братва. Стрельба рикошетом

— Ангелов с крылышками не наблюдалось, впрочем, как и рогато-хвостатых чертей, — слабо улыбнулся синими губами Том. — Мне только казалось, что бесконечно лечу-падаю в кромешной темноте к ярко-красной точке, которая почему-то никак не хочет увеличиваться в размерах. Такая вот ерунда.

— Это тебя дьявол на раскаленную сковородку волок, а атеисты-врачи не давали, — съязвил Цыпа, мстительно отыгрываясь за "десятилетний уровень". — Верняк, душа в ад попала. Коли бы в рай, то не вниз, а ввысь бы летела. Гарантия! Скажи, Михалыч!

— А я не в курсе, — отмахнулся я, не желая принимать участия в обсуждении столь деликатного теософического вопроса. — Доставай-ка лучше наши скромные подарки для больного друга.

Ну, слово "скромные" я употребил, понятно, чисто для понта, а вернее — из-за большой собственной скромности.

Цыпа, почему-то недовольно насупившись, снял с плеча ремень объемного баула и стал извлекать на свет божий щедро-царские дары природы-матушки. Низкорослый треугольный столик у кровати буквально заполонили многочисленные представители семейства цитрусовых, дыня, парочка спелых ананасов и веселенько-красочные импортные коробки с шоколадом и пирожными. Венчала все это дело дорогая темная бутылка "Хванчкары" в бумажном кульке.

— Я же помню, Том, что ты, как и я, не дурак перед сном стаканчик-другой пропустить для поднятия тонуса. Правда, я-то больше уважаю коньячок, чем все грузинские вина вместе взятые. Но на вкус и цвет товарищей нет, как гласит народная мудрость. В собственную веру обращать не собираюсь — каждому свое. Так что пей свою разлюбезную "Хванчкару" и не думай слишком уж худо о Монахе. Ладушки, брат?

— Благодарю, Евген! — как мне показалось, вполне искренне сказал Том, отводя странно заблестевшие глаза от подарочного изобилия. — Честно признаюсь — даже не ожидал от тебя…

— Гляди-ка, да он растрогался! — удивился Цыпа и жестко добавил: — Как в Михалыча из шпалера палят, спокойно глядел, а на простые апельсины смотреть без слез, вишь ты, не может! Шизик, в натуре!

— Ша! Кончай базлать! — резко одернул я не в меру разбушевавшегося телохранителя. — Лучше устрой-ка наши гладиолусы по-нормальному. Чего они на тумбочке валяются? Да еще и в ногах у бедного Тома! Он же не умер, а всего лишь приболел чуток! Ну ни капельки в тебе христианского понятия нет! Давай исправляй свою накладку. Пустая банка должна в тумбочке быть. Вода — знаешь где.

Дисциплинированный Цыпа, пробурчав что-то маловразумительное, занялся цветами, а я повернулся к лежачему приятелю:

— Менты не слишком надоедают со своими глупыми вопросами? Наведывались уже?

— Нынче утром приходил районный следак. В версию об ограблении не верит. Считает, что это кто-то из дружков Кравченко хотел счеты со мной свести из мести.

— Ну, ясное дело, — усмехнулся я. — Наши доблестные органы в своем обычном репертуаре: сразу хватаются за самое простое и легкое решение. Работнички! Впрочем, что это мы все о пустяках. Есть тема значительно важнее — как твое самочувствие? Сильно головушка болит? Небось, осерчал на меня, браток, за вынужденный постельный режим? В цвет?

— Нет, Евген, — открыто-честно, и даже не моргая, встретил мой изучающе-выжидательный взгляд Том. — Ты сделал все правильно, по закону. Наказание я, в натуре, заслужил, потому зла не держу. А голова практически не болит. Мне здесь столько всякой лекарственной гадости в задницу вкололи, что до конца жизни, по ходу, никакую боль ощущать вообще уже не буду. Так что не бери в голову, Евген, я зла не держу и даже благодарен тебе за этот урок. Гадом буду!

Я придирчиво долго вглядывался в усталые серые глаза соратника, пытаясь уловить в них хотя бы намек на подлую неискренность, но ничего подозрительного не обнаружил. Если прав русский классик, утверждавший, что "глаза — зеркало души", то душа Тома передо мной чиста и невинна, как слеза ребенка.

Из туалетной комнаты нарисовался Цыпа, неся на вытянутых лапах трехлитровую банку с высоко торчащими из нее гордыми гладиолусами.

— Поставь на подоконник, — решил я, — там нежные создания все же поближе к солнышку будут. Ладно, Том, пожалуй, мы дальше погребем. Дела зовут на служение Маммоне. Держи "краба" в знак нашей нержавеющей дружбы!

Я взял похудевшую слабую ладонь приятеля и осторожно пожал, стараясь не причинить, ненароком, боль. Том из глупой вежливости попробовал приподняться в постели, но явно не рассчитал силенок — тут же упал обратно на подушку. На его землистом лице выступили обильные капельки пота.