Валерий Примост - Приднестровский беспредел

«Жизнь — это ненависть, — думал он, покуривая сигарету. — Человек рождается для того, чтобы ненавидеть. Только так можно объяснить то, что с каждым годом начинаешь ненавидеть все больше вещей… Тогда что же получается: когда человек ненавидит все — он умирает? Смерть — не финал старости, а пароксизм ненависти?.. Интересно, как относится ко всему этому Господь?..»

Сегодня Миха обнаружил, что список ненавистных вещей пополнился еще одной. Со вчерашнего дня он смотреть не мог на шелковицы…

Дни шли за днями, недели — за неделями, время текло плавно и неторопливо и, в конце концов, Михе стало казаться, что он всегда находился в этих песчаных окопах. Он здесь родился и жил, писал книги, пил вино, растил детей, праздновал Йом Кипур и сатурналии, участвовал в Немейских играх и аккомпанировал Шиве Натарадже на своей старой мриданге. Вся его вечность прошла здесь. Мимо проносились бесконечные зоны времени, пандавы и кауравы сходились на бескрайнем поле Курукшетра, Рюрик высадился со своими викингами в Гардарики, венецианский дож в последний раз обвенчался с морем, и брели по гаитянским джунглям неустрашимые тонтон-макуты, а он по-прежнему сидел на своем грязном матрасе и курил заначенный на черный день «флуераш»…

В один прекрасный день Миха почувствовал, что ему все это осточертело. «Я с детства склонен к перемене мест,» — думал он словами Макаревича. И мечтал о чем-то новом. Ведь в его жилах текла кровь Агасфера, который бродит и бродит по дорогам, нигде не задерживаясь надолго.

И однажды Миха ощутил, что Господь услышал его невысказанное вслух желание, и что перемены уже близки. Ведь Господь всегда исполняет желания людей, если только они искренни. Вот только Миха не знал, какие они будут, эти перемены…

В тот день он спал в землянке, потому что накануне ночью торчал в карауле. Разбудил Миху грохот артиллерийских выстрелов, звуки которых, уже порядком подзабытые за время военного затишья, заставили его вскочить, закрутить звенящей со сна башкой и торопливо кинуться в сторону окопов.

Когда Миха занял свое место в траншее, бой был в самом разгаре. Поэтому казалось совершенно непонятным, что к чему, и Михе пришлось ориентироваться по ходу дела. Румыны обстреливали позиции из орудий и минометов, небо дырявили ракеты, а где-то в стороне плевались крупнокалиберными снарядами танки.

Над бруствером привычно свистели пули. Поморщившись от неприятного привкуса во рту, Миха дослал патрон в патронник и высунул в сторону «плохих» дуло автомата. Он ни о чем не спрашивал соседей — все уже и так было понятно. Вдалеке, у казарм, переползали маленькие фигурки в хаки, между постройками дергались туда-назад зеленые коробочки бэтээров.

Все было привычно. И канонада, и румынская пехота на земле, и бронетехника. А когда на бруствер с криком «Мамалыжники… вашу мать!..» взлетел безумец-Чабан и как Клинт Иствуд из винчестера начал поливать с бедра атакующих румын, Миха даже улыбнулся. Потому что он ожидал именно этого. И это было нормальным. Было нормальным и то, что, покрутившись на плацу, бэтээры наконец приняли десант, вырулили на оперативный простор и помчались в атаку. И даже появление матерящегося Магара с гранатометом и ящиком выстрелов не испортило Михиного настроения.

Но потом… Потом, когда один бэтээр уже дымился, а остальные откатывались назад, когда румынские пехотинцы медленно ползли в сторону казарм, когда по окопу разносились стоны раненых, а Чабан, словив пулеметную очередь в живот, затих на бруствере, Магар вдруг замолчал, и труба гранатомета тяжело хлопнулась на песок. Это было так непривычно, что Миха невольно обернулся.

Румынский снайпер был настоящим профессионалам: пуля попала Магару в левую щеку, под глазом, разворотив затылок и выплеснув на заднюю стенку окопа Кровавое месиво мозгов.

На секунду забыв о бое, Миха присел над трупом на корточки. «Бог ты мой, а щека-то… Сначала я, потом — снайпер…» Когда уходят недруги, бывает так же пусто, как тогда, когда уходят друзья. Потому что какая-то часть тебя — плохая ли, хорошая — уходит вместе с ними. И Миха какое-то время сидел над Магаром и смотрел на это обезображенное лицо, отдавая человеку, которого он терпеть не мог, и который терпеть не мог его, последние почести. А потом он подобрал бесхозный гранатомет…

…Через вспаханное войной поле, через дым и огонь взрывов к окопу мчался танк… нет, не танк, просто огромный бронированный монстр, — Миха никогда таких раньше не видел. Он несся напролом, покачиваясь на рытвинах, стальной гусеничный ящик без опознавательных знаков. Знамя так запуталось на флагштоке, что рассмотреть его в черной пелене гари и копоти за те мгновения, что оставались в Михином распоряжении, было невозможно. «Он атакует… Через секунду он оседлает окоп, и тогда…» — вот и все, что промелькнуло в голове, а руки уже сами навели гранатомет, глаз словил болотного цвета глыбу в прицел, палец нажал на спуск.