Михаил Нестеров - Убить в себе жалость

По дороге домой она твердо решила, что сегодня должна «перебрать», хоть раз напиться, дать волю чувствам и словам, а не держать их придушенными в груди, постоянно ощущая эфемерное состояние нехватки воздуха. Она боялась, что Сергей вдруг передумает, проводит ее до подъезда и попрощается. Но вот они поднялись на второй этаж, и снова беспокойство, как ни странно, не ослабевающее: он откланяется возле двери. И облегченно вздохнула, когда Белоногов перешагнул порог ее дома.

В определенный момент Валентина поймала себя на мысли, что начинает суетиться, совсем необязательно предлагая гостю завалявшуюся в кухонном шкафу салфетку, советуя закусить шоколадом, а не карамелью — дескать букет станет более осязаем. В связи с этим довольно глупым замечанием вспомнила, что букет — это сочетание вкусовых качеств и аромата. Сказала, выпив первую рюмку: «Ты меня не слушай». А сама принуждала гостя внимать, все больше распахивая перед ним душу. В какой-то момент ей захотелось переменить тему, расспросить гостя о том, где он работает и кем. Вместо этого захмелевшая хозяйка потянула парня за собой и встала за спинкой кресла, стоящего посреди комнаты. Склонив голову, красными от слез глазами посмотрела на телевизор.

— Это было любимое место сына. Когда оканчивалась его любимая вечерняя передача, отсюда он уходил в спальню. Если б ты знал, Сережа, как я жалела его… Я неверующая — как говорят, только всуе поминаю имя Господа, — наверное, оттого посылала в адрес Бога столько проклятий, что в конце концов он наказал меня. И я еще больше возненавидела Бога, потому что он… не знаю, как сказать… Одним словом, он стал ассоциироваться с Курлычкиным, этим подонком, полубогом в криминальном мире.

Последние слова были сказаны жестко, Валентина надолго замолчала и продолжила уже мягким голосом:

— Илья был добрым мальчиком, ласковым. Ты не поверишь, он был тактичным. Когда к нам приходила Света Михайлова, Илья уступал ей свое место, а сам садился рядом, на стул. Он любил порядок. Не знаю, почему ему нравилось протирать полированные поверхности шкафов. Он часто вооружался салфеткой, дышал на полировку и доводил ее до идеального блеска. До таких мелочей у меня не доходили руки, может быть, потому, что я не очень усердная хозяйка. А может, уставала на работе. Я могла оставить после себя грязную посуду в раковине, порой заметала мусор в угол и оставляла там, если под рукой не было совка. Мелочь, о которой не стоит говорить, но мне было лень идти за совком. А скорее всего это от подавленного состояния. Меня изматывала работа, тревога за сына, вина перед ним.

Стоять у плиты для меня — сущее наказание. Большую часть своей жизни я питалась в столовых или перехватывала что-нибудь в буфете. А дома, словно у меня была большая семья, варила щи в огромной кастрюле. Мы с Ильей съедали по чашке, две; на следующее утро оказывалось, что щи прокисли — опять же по моей вине: забыла поставить в холодильник либо оставила в кастрюле половник. Один раз Илья наелся прокисших щей, пришлось даже вызывать «скорую помощь». Врач сделал ему промывание желудка, заставляя пить воду в огромных количествах. Илья противился, ему казалось, что его хотят убить. Хотя он выразился по-другому: захлебнуть. А на таблетки активированного угля смотрел чуть ли не с ужасом.

В тот вечер я больше не давала ему никаких лекарств, отпаивала горячим молоком, проклиная себя за беспечность и неряшливость. Я не знаю, Сережа, почему рассказываю тебе это. Меня действительно всю жжет изнутри.

— Я понимаю вас, Валентина Петровна, — посочувствовал Сергей. На миг показалось, что его сострадание неуместно. Даже едва заметно пожал плечами, отвечая на собственные мысли.

— Да, да, спасибо…

Хозяйка скрылась на кухне, Сергей предположил: для того, чтобы выпить очередную рюмку. Валентина уже была заметно пьяна, часто и необязательно облизывала ярко красные губы.

Вернулась она через минуту, хрустя конфетой, и возобновила разговор:

— Я проклинала не только Бога, а еще и своего отца-алкоголика, мне казалось, что это он виновен в том, что Илья родился инвалидом. Отец пил по-страшному, бил маму, и мне доставалось, когда я вступалась за нее. Я молчала на вопросы учителей, почему постоянно хожу в школу с синяками, — не говорить же, что меня бьет собственный отец. К тому же я начала рано курить — я была самой толстой в классе, думала, что поможет, — и учителя, воротя нос от моей прокуренной одежды, в конце концов махнули на меня рукой. Хотя, по идее, должны были «бороться» за меня. И наверное, в классе восьмом или седьмом, сейчас точно не помню, я решила, что стану работать в милиции, защищать и мать, и себя. Мать, конечно, в первую очередь. Нет, наверное, такое решение пришло ко мне раньше, классе в пятом. Это мой любящий папаша подвигнул меня к такому решению. Пока я не получила юридического образования, так и называла его пренебрежительно: папаша. Потом злость и обида на него как-то сами собой прошли, может быть, оттого, что я стала взрослой, а мой отец — старым. Он уже давно стал пить меньше, но голова его совсем перестала соображать. Когда у меня родился Илья, отец уже начал мочиться под себя. Если раньше он требовал водку у матери, то после просто канючил и надоедал еще больше. Так доставал своим нытьем и запахом, который исходил от него, что мать выставляла перед ним бутылку: «На, пей! Чтоб ты захлебнулся!» — обычные разговоры, к которым я привыкла.