Сергей Козлов - Последний Карфаген [Повесть. Рассказы. Дневники]

И долго еще Николай говорил с надломом в голосе, а сам бойко работал лопатой, расчищая тропку к бане. Слова его то падали в снежную ослепительную белизну, то летели в стылое, немного грустное небо. И мне самому было чуточку грустно начинать в этой глуши третью по счету жизнь, так и не поняв всё до конца в двух предыдущих. Но грусть эта была светлая, дышащая всеобъемлющим покоем, исходящим из самой земли, разбавленная безбрежным чувством простора и веры в то, что всё ещё только начинается. Подумалось вдруг, что ни в каких экзотических, щедро согреваемых солнцем, ни в каких ультрацивилизованных, распираемых от собственного достоинства и достатка странах нельзя испытать эту простую и одновременно такую многомерную грусть, от которой, хоть и грусть она, но сладко, именно сладко щемит сердце, как щемит его, когда чует оно и принимает в себя вечность и бесконечность.

И представилось под этот нехитрый монолог недалекое будущее: подъедут таким же морозным стылым утром три-четыре машины. Из кабин высыплются шумным гуртом ребята в камуфляжной форме под началом нестареющего Черноморца, аккуратно спустится на землю привыкающий к протезам Игорь, Саня закричит: «Топи баню, братан!» и будет перчить свою поумневшую речь трудноискоренимыми жаргонизмами, и все они за общим столом наперебой будут рассказывать о новой службе, а Черноморец станет хитро поглядывать на меня исподлобья, что будет означать: а не соскучился ли ты, сынок, по солдатскому братству? Но всякую ли битву можно выиграть мечом или пулей, особенно если последнее сражение разыграется на небесах? В любом случае сомневающийся стрелок уже не стрелок, но еще и не философ. Есть время, когда стрелки уходят в монахи, и есть время, когда монахи берут в руки оружие. И есть время, когда разбрасывать уже нечего, нет даже камней, остается только оголенная и сомневающаяся душа, жаждущая правды и света, и если мир начинает разбрасываться душами, то найдутся ли те, кто будет их собирать.

И настороженно будет ухаживать за шумными гостями Рита, которая до конца жизни, как и я, не сможет понять, что сильнее в этой жизни: любовь или нескончаемая война. Так или иначе, я выберу первое. Выберу еще и потому, что «Карфаген должен быть разрушен» уже сказано и повторяется бесконечно, и давно пора появиться тем, кто скажет, и будет повторять наперекор всему и вся: Карфаген должен быть построен. Ибо сказано: «В начале было Слово…»

Горноправдинск — Тюмень — Алушта — Вена, 2000–2001 гг.

ВСЮ свою жизнь Игорь Дмитриевич не обращал внимания на летающие тарелки. Ну летают себе где-то, так пусть и летают. Увлекаться проблемами НЛО Игорю Дмитриевичу было абсолютно некогда, потому как работал он учителем истории в сельской школе, и была у него очень большая нагрузка — две с половиной ставки да еще общественная. Зеленых человечков Игорь Дмитриевич справедливо считал «новыми бесами». По принципу: если есть новые русские, значит, есть и новые бесы. Были в девятнадцатом веке чертенята с рожками и копытцами (см. Н. В. Гоголь «Вечера на хуторе близ Диканьки»), а теперь, стало быть, зеленые человечки. Пару раз попадали ему на глаза газеты с рисунками и даже якобы фотографиями пришельцев из других миров. Глянув на них краем глаза, Игорь Дмитриевич с отвращением отмахивался: «Упаси, Господи!..» Но по ночам, как всякий неутомимый романтик, успевал любоваться звездным небом, особенно когда высыплет из темной глубокой бездны все многообразие существующих миров: и красные гиганты, и белые карлики, и голубые, и еще зеленые какие-то, и близнецы, типа Сириуса, и солнышки желтые… И через всю эту подмигивающую красотищу тянется снежным хвостом Млечный путь. И вот в такие-то минуты представлялись ему неизведанные миры, с таким же, как на Земле, голубым небом, теплыми морями и буйной зеленой растительностью. Теплые миры. Но, по мнению Игоря Дмитриевича, населены они были такими же людьми, только, может быть, чуть более счастливыми, чем земляне. Они не болеют, и природное их добродушие не позволяет витать в чистом ароматном воздухе их планет мыслям не только о войне, но даже об обыденных ссорах.

С годами Игорь Дмитриевич понял, что фантазии его в какой-то мере являются воспоминаниями всего человечества о потерянном рае. А может, и переплетаются с представлениями набожных старушек о том свете. Они ведь как мыслят: «Под небом голубым есть город золотой», там все счастливы и здоровы, и Боженька наделяет всех достойных неисчислимыми благами и радостями, что только и остается райским жителям — восхвалять и петь славу творцу. Сам-то Игорь Дмитриевич понимал рай иначе. Рай — это состояние души, при котором она пребывает в блаженстве. Не мучают ее угрызения совести, тоска, одиночество не гложет… В общем, все чувственные напасти, которые знакомы любому человеку по земному бытию.