Сергей Козлов - Последний Карфаген [Повесть. Рассказы. Дневники]

И в этом самом Карфагене оставила бездетная тетка-учителка Рите в наследство небогатый дом, которому было полтора века от роду.

Ехали в Карфаген только мы с Ритой, Немой удалился в неизвестном направлении вместе с Черноморцем.

Синим морозным дымчатым утром мы свернули на проселочную дорогу, занесенную снегом, на попутном «уазике», прозванном в народе «таблеткой». Взору нашему предстало огромное белоснежное поле, на краю которого начинался лес, и только по идущим в небо дымам угадывалась ушедшая в сугробы жизнь никак не желающей умирать русской деревни. Только с расстояния в два-три километра, кроме вездесущих столбов, стали видны дома. Обычные, кое-где осевшие по самые ставни в заснеженную землю. Половина из них дымила, сохраняя благодаря щедрости русских печей тепло жизни. На окраине, как водится, пугающе торчали скелеты хозяйственных построек и мертвые избы, любая из которых годится для съемочной площадки фильма о привидениях. Пара раскуроченных ржавеющих тракторов и еще каких-то сеялок-веялок… Стоило отсечь взглядом «оставшихся в живых», и начинало казаться, что здесь ушедшей осенью кончилась война. Но именно поэтому верилось, что весной начнется новая мирная жизнь. И так, наверное, верится каждую весну.

Ближе к селу лес начал наступать хилыми заиндевелыми осинами на обочину, в обозримой глубине они чередовались с березами и соснами, за которыми провалом в бело-синем ровном ландшафте угадывалась небольшая река, делающая у села замысловатую петлю, в центре которой кончаются незатейливыми баньками огороды.

Дом Ритиной тетки оказался недалеко от центра села, но представлял собой печальное зрелище. Сугробы навалились на закрытые ставни, забор под напором снега и времени неровным верхом угрожающе наклонился внутрь двора, рядом с большими воротами стояла сорванная с петель и приваленная к ним калитка. Точнее, не стояла, а угадывалась заснеженным выступом. К двери пришлось пробиваться по пояс в снегу, и добрых полчаса вручную мы откапывали из-под крыльца вмерзший в землю ключ от видавшего вида амбарного замка, сердце которого пришлось оттаивать позаимствованными у соседей спичками.

Соседом оказался Ритин друг детства Николай — разговорчивый и неунывающий парень, который года три назад вернулся с остановившегося завода к родителям и, по его словам, снова врос в землю, пытаясь один на один с рыночной экономикой стать российским фермером. Пока он помогал нам открыть замок, потом растопить печь, расчистить тропинки во дворе, неутомимо и бесперебойно рассказывал о местной жизни. Из рассказа его получалось, что день ото дня Карфагену становится хуже (техника дохнет, в магазин забывают в условленные дни привозить хлеб и муку, зато в комке всегда есть паленая водка, недавно похоронили двух мужиков, наверное, ею отравились, в больнице у фельдшера нет лекарств, а до районной больницы аж двенадцать кэмэ…), но сопутствующая этим объяснениям безысходность порождала в нем необъяснимый чужестранцам оптимизм и веру в то, что «завтра мы сделаем…», «по весне распашем», «через годик-два построим», «и заживем»… И потом законное: «А вы надолго?». И после «навсегда» еще один фонтан оптимизма, сопровождаемый стахановскими планами по восстановлению дома и прилегающих хозяйственных построек, а также фамилиями всех селян, что обязательно придут помочь, лишь бы хозяйка стол накрыла…

И вдруг стало спокойно. Тревога перед неизвестностью прошла. Для Николая неизвестности не было, точнее, он знал, как она исчезает, растворяется, как туман, тает, как лёд, рассыпается в пыль, стоит только захотеть жить и приложить к этому желанию немного мозгов и руки. А думать о ней — зря голову грузить. И без подглядок в будущее стало известно, что будет он немного навязчивым, но добрым и заботливым соседом, взявшим под свою опеку изнеженных горожан. Рита пойдет на фельдшерский пункт, а я поищу места либо в основной школе, где работают всего три учителя, либо пойду в артель, что весной начнет восстанавливать храм… «Русскому человеку без храма нельзя, — пояснил Николай, — храм нашу душу бережет, а без души нет ни дела, ни жизни. Я до этого недавно своим умом дотумкал. Историю читал. Получается, где стоял храм, там и город был или селение какое, а как не стало храмов, начались Содом и Гоморра. Без храма — тупик! Ни в небо посмотреть, ни в землю врыться! Я вот с год горькую пил, чуть и жисть и семью не потерял, а вышел однажды утром с похмела на улицу, увидел нашу мертвенькую колокольню без маковки, и так вдруг плакать захотелось, и помолился бы, да ни одной молитвы вспомнить не могу. Так вдруг невыносимо жалко нашу землю стало! Так вдруг больно! Как же Богу, думаю, видеть и слышать нас противно. И до ларька, и до храма мне одинаково идти было… И, думаю, почитай, всей России нынче так…»