Евгений Сухов - Обреченная цитадель

Адъютант Гитлера вошел в комнату, оказавшуюся совсем небольшой: в ней размещался стол, на котором лежали оперативные карты, расчерченные разной тушью схемы, кальки; два дивана, поставленных вдоль стен, и несколько венских стульев, стоявших рядком по обе стороны от входа. Через запыленное окно тускло пробивалось сумрачное утро. Генерал-полковник был сосредоточен и хмур. Впрочем, в последнее время его трудно было увидеть иным.

Остановившись у порога, показывая безупречную выправку строевого офицера, Отто Гюнше вскинул в приветствии руку и громко выкрикнул:

– Хайль Гитлер!

Ответив небрежным взмахом руки, генерал-полковник Дитрих разрешил:

– Проходите, Отто. – Гюнше уверенно прошел в кабинет генерал-полковника и сел на свободный стул. – У вас какое-то срочное дело? Только давайте покороче, сегодня мне предстоит очень непростой день. Мне нужно многое еще успеть. Сейчас у нас недостаточно топлива для танков, что лишает нас возможности продвигаться дальше, но, кажется, я нашел выход, – скупо улыбнулся Дитрих. – Возможно, вам это покажется странным, но именно сегодня решается судьба Германии.

Их нельзя было назвать старинными приятелями, разность в возрасте и служебном положении четко провела между ними глубокую борозду. Но они были из тех людей, кто ближе всего находился к фюреру, что их невольно сближало. Кроме служения фюреру и Рейху обоих связывала служба в полку «Лейбштандарт СС Адольф Гитлер», где Дитрих командовал полком, а Гюнше служил командиром роты.

– Мне не покажется это странным, господин генерал-полковник. Именно поэтому я здесь… Я пришел передать вам приказ фюрера. Он мог бы отдать приказ по телефону через начальника штаба, но решил передать его через доверенное лицо. Через своего личного адъютанта… Воспринимайте его решение как особое расположение к вам.

– Я очень ценю решение фюрера. – Лицо генерал-полковника на мгновение просветлело. – Так что там за приказ? Не тяните, – слегка вспылил Дитрих, уже предчувствуя неладное.

– Господин генерал-полковник, по приказу фюрера вам надлежит приостановить бои в Арденнах, – официальным тоном произнес штурмбаннфюрер Гюнше. – Шестая армия перебрасывается на Восточный фронт. Фюрер попросил, чтобы передислокация осуществлялась постепенно. Крайний срок переброски последних подразделений до двенадцатого января.

Йозеф Дитрих угрюмо замолчал. Затянувшаяся пауза грозила перерасти в вечное безмолвие.

– Он так и сказал? – подавленно спросил командующий шестой танковой армией. Лицо Зеппа выглядело серым.

– Да, господин генерал-полковник, я постарался в точности воспроизвести его слова.

– Мои войска уже завтра могут выбросить американцев с британцами на другую сторону Мааса. У нас уже все подготовлено для форсирования реки. Для этого у нас есть и возможности, и силы. А главное, есть дух… Мне очень непросто будет выполнить приказ фюрера, когда мы стоим буквально в одном шаге от победы. Но если фюрер так решил… Я не смею нарушить его приказ. Он знает ситуацию глубже, чем я.

– Фюрер очень ценит вашу преданность, другого ответа он от вас и не ожидал.

– Когда вы намерены возвращаться обратно?

– Я выезжаю немедленно. Мне нужно немедленно передать ваши слова.

– Тогда добавьте еще вот что…

Генерал-полковник выглядел мрачным, именно так умирает последняя надежда. За окном громко рычали двигатели танков, направляющихся на Западный фронт. Отрывисто звучали команды офицеров. В войсках царило повышенное оживление, все ожидали скорого приказа перейти в контрнаступление. Значительная часть тяжелых танков была выдвинута на острие атаки. Предстоящая стратегия была разработана до мелочей. К смерти уже привыкли, в ней не было ничего необычного. Умереть на поле брани для солдата привычное дело. Просто переходишь в разряд тех, кто не вернулся с этой войны. На лицах проходящих мимо солдат Отто Гюнше отмечал решимость. Чтобы перейти реку, они готовы были пожертвовать собственными жизнями. Терять уже было нечего. В их напряженных лицах штурмбаннфюрер Гюнше узнавал себя. Собственная жизнь уже более ничего не значит, она не принадлежит тебе, а предназначена предстоящему сражению. И совершенно неважно, как ты погибнешь – от разрыва снаряда или от пули снайпера. Становится безразлично, где будет лежать твое тело: в могиле, устланной еловыми ветками, или позабытой всеми где-нибудь на обочине дороги, по которой, громыхая, тянутся танки. В такие минуты все блекнет, становится неинтересным само существование; нет вкуса к жизни, и самобытие становится очень пресным, потому что завтрашний день, возможно, предназначен для кого-то другого. Более удачливого.