Сесил Форестер - «Грейхаунд», или Добрый пастырь [litres]

«Килинг» снова ожил, противоестественная ветренная тишина сменилась шумом двигателей. В переговорную трубу:

– Где «Кадена»?

– Пеленг один-восемь-семь, дистанция две тысячи.

– Право руля. Курс один-девять-ноль.

«Кадена», очевидно, все еще ищет потерпевших: судя по дистанции и пеленгу, она ко времени поворота «Килинга» не начала догонять конвой.

– Предметы слева по курсу!

– Предметы справа по курсу!

Обломки досок, решетки и крышки люков, раскиданные взрывом. Никаких голосов. Из темноты возник Уоллес.

– Подняли четверых, сэр. Отправили к врачу. У двоих ожоги, сэр, но не знаю, насколько сильные. Я их не видел.

– Очень хорошо.

К лучшему, наверное, что молодой Уоллес не видел обожженных. Краузе на своем веку видел одного или двух и не хотел бы увидеть снова. Надо не забыть, что Уоллес сработал быстро и точно.

В полумиле справа по курсу вырисовывалась «Кадена». Тщательные наблюдения, чтобы понять, каким курсом она идет, тщательно просчитанный приказ рулевому, чтобы подойти на расстояние окрика. Краузе шагнул к мегафону:

– «Кадена»!

Слабый, едва различимый отклик; судя по качеству звука, кричали в рупор.

– Комэскорта. «Килинг». Мы подобрали четверых уцелевших.

– Мы ни одного, – ответил рупор.

– Догоняйте конвой. Курс восемь-семь. Ищите отставших по курсу.

– О’кей.

– Лево руля. Курс ноль-ноль-ноль.

Курс точно на север не хуже любого другого. Где-то в той стороне может находиться подлодка, которую он преследовал и обстрелял глубинными бомбами, скорее там, чем где-либо еще, хотя это не особенно много значит. Можно прочесать это направление по пути к левому флангу конвоя. За это время он успеет решить, патрулировать ли тыл или вернуться во фронт.

– Артчасть докладывает, сэр, – произнес из темноты телефонист, затем в микрофон: – Повторите, пожалуйста.

Несколько секунд задержки, потом телефонист сказал:

– Артчасть считает, у них было одно-два попадания при последнем обстреле, сэр.

Одно или два попадания. Они не помешали подлодке пройти через конвой, выпустить по меньшей мере одну торпеду и погрузиться, когда он собрался вновь ее атаковать. Или она не погрузилась, а затонула? Нет, это слишком хорошо для правды. Пятидюймовый снаряд может пробить надстройку субмарины насквозь, не взорвавшись и не повредив ее способности к погружению и всплытию.

– Кто докладывал?

– Мистер Кан, сэр.

– Очень хорошо. Подтвердите сообщение.

Кан мог быть прав. Мог честно заблуждаться или набивать себе цену. Он молодец, что дождался передышки, прежде чем сообщить маловажные сейчас сведения. Краузе с сожалением заключил, что плохо знает молодого Кана и не может судить о надежности его предположений.

– Каков пеленг конвоя? – спросил он штурманскую.

– Последнее судно левой колонны у нас на правом траверзе, пеленг ноль-восемь-пять, дистанция три мили, сэр. Пять-пять-ноль-ноль.

– Очень хорошо.

Он еще раз пройдет в тылу конвоя, прочесывая эту область локатором.

– Право руля. Курс один-семь-ноль.

Темная фигура, которая сейчас появилась в рубке и смотрит на репитер, должно быть, Уотсон. Вот он нагнулся над прокладочным столом. Теперь что-то задел ногой – что-то, издавшее металлический звон. Ну конечно же, это позабытый на палубе поднос с кофе и сэндвичем! Краузе тут же ощутил зверский голод и жажду, сперва голод, потом жажду, но жажда была сильнее, хоть он и вспомнил про нее во вторую очередь.

– Это мой поднос, – сказал Краузе. – Давайте сюда.

Уотсон поднял его и поставил на священный стол.

– Уверен, все остыло, сэр, – сказал Уотсон. – Давайте пошлю за новым.

– Рассыльный. Принесите мне еще кофейник. Сами принесите, буфетчику не поручайте.

– Есть, сэр.

Однако теперь, вспомнив про голод и жажду, Краузе был не в силах дождаться нового подноса. Он нащупал кофейник, все еще наполовину полный. Чашка куда-то задевалась, но это не имело значения. Краузе поднес ледяной кофейник к губам. Он пил и пил, а когда почувствовал во рту гущу, то проглотил и ее. Есть хотелось зверски. Рука в перчатке наткнулась на сэндвич. Краузе поднял его обеими руками и жадно в него вгрызся. Сэндвич был как из холодильника, черствый и кляклый одновременно, но Краузе все равно откусил большой кусок и с наслаждением прожевал. Между кусками хлеба лежал большой ломоть солонины, щедро приправленный майонезом, а на солонине – толстые кольца сырого лука. Только один лук и сохранял еще какую-то жизнь; майонез впитался в хлеб, со второго укуса стало ясно, что нижний ломоть промок в расплескавшихся сливках, а с третьего – что на верхний кусок попала морская вода, вероятно брызги, залетавшие в выбитое окно. Однако все это не имело значения. Луковые кольца хрустели на зубах, пусть даже хлеб раскисшей массой прилипал к нёбу. Краузе кусал, жевал и проглатывал в темноте. На четвертом укусе губы подстерегало крайне неприятное ощущение – прикосновение к меховой перчатке, которой он держал сэндвич, а на пятом к вкусу хлеба добавился вкус перчатки.