Андрей Ильин - По ту сторону жизни

– А если я его, не тебя возьму?

– Тоже дело. Не я, так кто-нибудь другой. У нас незаменимых нет. Я как-нибудь до свободы докантуюсь, не век же мне здесь куковать, а он – нет. Его – перо воровское ждёт. Ну что, договорились?

Ухмыльнулся «Кавторанг».

– А хрен же с тобой, душа ты краснопёрая, – где наша не пропадала! Я, конечно, не живоглот, как ты, но кое-что в жизни поглядел своими собственными глазками, когда на «пятачках» сидел и с фрицами цапался. Там человечек тоже как на ладошке, когда ни ближнего, ни дальнего тыла, ни соседей справа и слева. И народишко мне разный попадался и плохой, и хороший, а случалось такой, что я их собственной этой рукой к богу Нептуну спроваживал, без всякой на то бюрократии и волокиты, о чем нимало не жалею. Так что давай так порешим – твою папочку я в стопке оставлю, а за пацана этого ты сам ответ держать будешь. Коли что не так – две головы слетят: твоя и его в одну корзинку.

– Пусть будет так!

– Тогда ступай. Хитрый ты, однако, мужик и скользкий, как угорь морской – не ухватишь.

– Какой есть. Разрешите идти, гражданин начальник?

– Попутного ветра в корму. А к пацану этому ты получше приглядись, прежде чем ручательства за него давать. А я дело его гляну – интересно мне, за кого ты так впрягаешься, что чуть из портов не выскакиваешь…

– Ну, здравствуй, Нугзар. Как до Москвы добрался?

Стоит Нугзар, речи лишившись, во все глаза смотрит и даже рот приоткрыл. Потому что на товарища Сталина смотрит, который перед ним живой стоит, прямо как с плаката.

– Чего молчишь, Нугзар, воды в рот набрал?

– Здравствуйте, батоно… Здравствуйте, товарищ Сталин!

– Ну-ну, – похлопал дальнего родственника по плечу Вождь Народов. – Называй меня просто – дядя Иосиф. Мы ведь не чужие, я отца твоего знал и деда знал.

– Дядя Иосиф, можно спросить?

– Спрашивай.

– Мои братья… Их… Их арестовали…

– Знаю, Нугзар. Беда с твоими братьями случилась большая. Много глупостей натворили – зачем болтали, зачем такие слова про власть советскую говорили, заговор делали? Совсем глупые мальчишки! Но ты не переживай – Органы разберутся.

– А можно мне их увидеть?

Строго глянул товарищ Сталин.

– Нельзя, Нугзар. Там следователи, они к ним никого не пускают. Не положено это. Но я попрошу, может быть, товарищу Сталину не откажут, пойдут навстречу. А ты пока располагайся, отдыхай с дороги. Завтра тебе комнату твою покажут в общежитии, где ты жить будешь.

– Спасибо това… спасибо, дядя Иосиф.

– Не за что, дорогой. Близкие люди должны помогать друг другу, так велят наши законы.

Тревожные думы у зэка, и все про одно и то же – про жизнь и волю. Больше про волю, где нет вертухаев, баланды, натасканных на человечину собак, кума, блатных… где есть женщины в лёгких ситцевых платьях, трамваи и киоски с мороженым, которых, живя там, просто не замечаешь. Но чтобы увидеть волю, нужно сохранить жизнь. И это становится главной целью зэка – выжить любой ценой. И он живёт в условиях, в которых любая собака, любое животное давно бы сдохли. Живёт, несмотря ни на что, не чтобы жить, но чтобы дождаться, уйти за проволоку и начать жить там, на воле. Но когда здесь, на зоне, за ним приходит смерть, оказывается, что и эта никчёмная, мучительная жизнь ему дорога, и он цепляется за дни, часы и минуты своего существования. Удивительно это…

Толчок локтем в бок:

– Чего пригорюнился, студент?

Оглянуться, глянуть. Кто это? Рожа знакомая, но всех не упомнить, лагерь – он большой, а лица все одинаковые, все – исхудалые, с тёмными провалами глазниц и ввалившимися щеками.

– Ты кто?

– Называй меня «Крюк», все меня так кличут.

– А чего так?

– Вишь согнулся, за столом много сидел, бухгалтер я в той жизни. А теперь «мужик». На, кури. – Сунул в руку скрутняк из газеты, что дорогого на зоне стоит.

Взять самокрутку, затянуться. Махра злая, в нос бьёт и лёгкие, до кашля и выступивших на глазах слез. Но табак голод перебивает и голову крутит, печальные мысли отгоняя.

– Крепкий табак… Тебе чего от меня надо?

Не верят зэки в просто так. Не бывает просто так – если тебе что-то дали, обязательно что-то попросят взамен. Иногда жизнь твою.

– Говори.

– Ничего не надо. Говорят, приговорили тебя блатные?

И как ножом по сердцу, как заточкой в бок. Зачем напоминать, когда забыться хочется? Зачем душу бередить, когда ничего изменить нельзя. Воровской приговор он хуже прокурорского, тот еще может сбавить или стенку «четвертаком» заменить, или под амнистию подвести, а эти – нет, эти не помилуют! Этот приговор окончательный без кассаций и жалоб. И даже если вдруг на другую зону переведут – и там они достанут, пусть не сразу, но обязательно, во все края малявы разослав. Не уйти из-под того приговора, не спрятаться.