Андрей Ильин - По ту сторону жизни

– Наверное… Наверное, я соглашусь.

Кивнул «Сивый».

– Ну и правильно. «Жизнь она дается раз и ее прожить надо так, чтобы не было мучительно…» – переврал, перевернул «Сивый» известную цитату. – Хороший выбор сделал, правильный. Перетащишь свое барахло сюда. Сегодня.

И как гора с плеч, потому что жизнь…

И тут же, как ледяной водой из ушата, – потому что… жизнь.

– У «Фифы» заточку возьмёшь и «Летуна» подрежешь. Ночью.

– Что?! Кого?!

– «Летуна», который с тобой за «Деда» впрягся. Вредный он, «мужиков» на «мясню» подбивал. Теперь не жить ему. Если мы порядок на зоне держать не будем, беспредел наступит, а это кровь большая. Теперь ему простить, он завтра больший кипешь учинит. Нельзя прощать. На то я здесь поставлен, чтобы порядок был.

Вот, значит, какой пропуск в жизнь новую. Вернее, просто – в жизнь.

– Возьмёшь заточку, рядом с ним на нары ляжешь, на тебя он не подумает. А как он заснёт – пырнёшь… Хоть знаешь куда, чтобы наверняка? Пырнёшь и слиняешь по-тихому.

– Я… Я не смогу.

– Все не могут. А потом – могут. Человека убить, что муху раздавить – раз и нету. Душа в человеке еле держится – толкни, сама вылетит. Не ты, так другой. Не жилец «Летун». Лучше ты его, чем «Фифа», через то ты жизнь получишь. А если «Фифа», то и тебя за «Летуном» в яму. Ничего ты изменить не сможешь, только сам себя приговоришь. Дело тебе толкую – жив будешь, и приятель твой лёгкую смерть примет. Ты подумай.

И ведь верно говорит – коли приговорили лётчика, – не жить ему. Хоть – так, хоть – так. Ну день, ну два, а потом его блатные всё одно достанут, не заточкой, так молотком по затылку. Скольких таких уже из барака утром выволакивали. И никто не вступится, не полезет за него на перья. «Умри сегодня ты…»

Всё так… Но «Летун» и «Дед»… Встал ведь лётчик, и он рядом с ним. Оба они стояли. А теперь…

– Нет, не смогу я.

Поморщился «Сивый», не привык он, чтобы ему отказывали.

– Сдохнуть хочешь? А если не ты, а «Летун» – тебя, коли я ему предложу?

– Не согласится он.

– А ты знаешь? Жить все хотят… Иди, ты свой выбор сделал. Видеть тебя не хочу.

И всё, и занавеска упала, как занавес…

Утром с нар сволокли закоченевшее, прямое как доска, тело летчика, которого во сне пырнул заточкой неизвестный. В самое сердце…

Администрация провела расследование, но, как водится, ничего выяснить не смогла, потому что никто ничего не видел и не слышал, и даже те, что спали на нарах рядом с убитым. Труп лётчика сволокли за колючку и сбросили в глубокую яму, где рядами лежали припорошённые снегом мёртвые зэки…

– Фамилия, имя, отчество?

– Семёнов Илья Григорьевич.

– Звание, воинские специальности?

– Нет званий. Не служил. Гражданский я.

Странно, а этот-то как сюда попал? Гражданский.

– Кем были до войны?

– Следователем уголовного розыска.

– А во время войны?

– И во время.

– Гражданский, значит… В кабинетах припухал, когда другие за тебя жизни на фронте клали?..

– В кабинетах… Но только зря вы так, гражданин начальник. Я десять лет на оперработе, я в банды ходил, пять ранений имею.

– Что? Ранения? Откуда, если ты…

– Оттуда, – кивнул в сторону бараков. – От уголовных элементов, которые не лучше, чем фашисты.

Задрал голову к потолку. И точно, поперек горла шрам тонкий, белый, как от бритвы.

– Что? Резали?

– Резали, да недорезали. Могу другие показать. У меня много меток от перьев и стволов имеется. Так что – не только на фронте…

– Что ты в бандах делал?

– Внедрялся, чтобы всех их по головам посчитать и «малины», схроны и лежбища вскрыть. Работа такая – под урку шарить, на дело с ними ходить, а после добычу дуванить и водку жрать.

– Так ты что, как натуральный бандит? И людей резал?

– Резал. Иначе кто бы мне поверил? Но я одного зарезал, зато десяток других спас, которых бы они жизни лишили.

– А коли распознали бы они тебя?

– Тогда плохо. Тогда смерть пришлось бы принять. Лютую. Дружка моего, Ваньку Ларионова, как раскрыли – три дня на куски резали – вначале кожу лоскутами снимали, потом пальцы рубили, потом глаза сигаретами выжигали…

Слушает «Кавторанг» – мурашки по коже. Думал он, что только на фронте солдатики «киселя хлебали», а тут – на тебе, в далёком тылу, в мирной жизни, и такая смерть. Ходил он десантом, в рукопашке рубился, но чтобы так, чтобы глаза выжигали, да не враги, а свои, советские…

– Как же ты соглашался?

– А кто бы меня спрашивал? Я пять раз на фронт просился, а мне – отлуп. «Иди, – говорят, – служи. У нас тут тоже фронт». Я четырёх сотрудников за войну потерял. И после.