Сергей Лебедев - Дебютант

Травничек не стал смотреть на часы. Время ничего не решало. Он просто должен быть готов.

Когда-то давно он услышал по радио, что отец Ежи Попелушко признан мучеником. Пастор подумал тогда о нем, о многих других, кто был убит, – разве не достойны они были дожить до свободы? До сокрушения темницы? Они, незримые собеседники, заочные исповедники его дум? Почему чудо спасения было явлено на нем? Худшем? Недостойном?

“Другие испытали поругания и побои, а также узы и темницу. Были побиваемы камнями, перепиливаемы, подвергаемы пытке, умирали от меча… – говорил он себе тогда. – И все сии, свидетельствованные в вере, не получили обещанного, потому что Бог предусмотрел о нас нечто лучшее, дабы они не без нас достигли совершенства”. Тогда он понял, что напрасно искать в их смертях непосредственно руку дьявола, рассуждать о попущении Божьем; есть те времена и страны, что подобны минному полю, и идущий знает, куда он ступает.

А сейчас именно в них, в непредвиденной их жертве он видел свой маяк, свою опору.

Он остро, с раскаянием пожалел, что посоветовал Калитину сделать публичное признание. Опередил голос совести. Поспешил. Был резок и настойчив, слишком пытался убедить. Но потом осознал, что сожаление напрасно: он не знает, не может знать, какой образ еще будет явлен, чтобы пробудить совесть; как будет решаться дело там, в одиночестве ночи, между беглецом и Творцом.

Он может только ждать.

Калитин остановил машину в самом начале яблоневой аллеи, ведущей к дому. Тут росли густые заросли ежевики, в них иногда прятали автомобили молодые парочки.

Это снова были его горы. Никаких теней. Он понимал, что Травничек не обманул его, “наружка” действительно приезжала, и убийцы могут быть рядом. Но он больше не боялся их , не населял ночь бесплотными призраками.

Страх он испытывал только перед пастором.

Калитин чувствовал, что он не пробил, даже не задел священника. Вложил всю жизнь в один удар – а тот рассеялся как небывший. Ничего не случилось. А сила, внутренняя сила, все, что копилось, спекалось, давило, жгло, вело, – кануло безвозвратно. И дальше только инерция. Холостой ход ничего не значащего намерения.

Внезапно он вспомнил детскую считалку, ту, что шептали они с азартом в доме у дяди Игоря, прежде чем играть в прятки:

– А теперь ты выйди вон, – повторил Калитин. – Выйди вон.

Даже смерть Веры не ужаснула и не отвратила пастора. Священник ответил, и так, что ответ ожег Калитина.

– Вы слышали о Кларе Иммервар? – спросил Травничек, будто держал это имя наготове.

– Нет, – равнодушно сказал Калитин.

– О Фрице Габере? – спокойно спросил Травничек.

– Да, – осторожно ответил Калитин.

Он помнил это имя из специального пособия, прошитого тугой ниткой по корешку, чтобы нельзя было незаметно вырвать страницу. Пособие они, закончив занятия, сдавали в сейф спецчасти. Габер. Отец азотных удобрений – и отец газовой войны, дедушка “Циклона Б”, изобретенного в его лаборатории.

– Клара была его женой. И тоже химиком, – сказал Травничек. – Пыталась отговорить его. А когда узнала, что он едет на фронт руководить газовой атакой, выстрелила себе в сердце. Из его пистолета. Ни одна церковь не одобряет самоубийства. Но я неправильный священник. Иногда нужно просто не соучаствовать.

Травничек помолчал и продолжил:

– Я думаю о том ученом, что изобрел яд, которым меня отравили. О том, что рассказали вы. Тут не просто этика: не убий. Вам кажется, что, нарушая запрет на опыты над людьми, вы срезаете путь познания. Идете короткой дорогой. Но в том-то и дело, что средство начинает определять цель. И то, что вы создаете, оказывается творением, лишенным благодати. Самого измерения блага. Дьявольским, я бы сказал.

“На лугу гуляет слон, а теперь ты выйди вон, – прошептал Калитин. – На лугу гуляет слон. Дики-дики-дики-дон”.

Он завел мотор. Не скрываясь подъехал к дому. Во тьме за деревьями никого не было, он это чувствовал. Может быть, часом раньше, часом позже, но сейчас – нет.

Только луна стелет дорожку по росистой траве.

Калитин спустился в подвал, отомкнул сейф, вынул стальной бокс, где спал Дебютант. Открыл – впервые за много лет. Светло-синий, похожий на колеблемый ветром парус, флакон.